Эльке Шмиттер - Госпожа Сарторис [litres]

До десяти было еще несколько долгих часов, но я точно знаю, как они прошли, потому что была постоянно занята. Я пошла наверх, приняла душ, оделась и привела себя в порядок; ночь не прошла бесследно, и хотя бы собственное отражение должно было меня поддерживать. Я позавтракала с Ирми и Даниэлой и пожаловалась, что плохо спала и чувствую себя ужасно уставшей; Эрнст зашел на десять минут, выпил кофе и вышел из дома; наверное, Ирми подумала, что ночью разразился скандал, и была недалека от истины. Поездка до офиса прошла как обычно, только при каждой возможности я поглядывала на часы и постоянно высчитывала, когда можно будет ему позвонить; можно начинать попытки с девяти часов, а с десяти он точно будет на месте. Видимо, выглядела я все-таки странно, потому что госпожа Восс внимательно посмотрела на меня, когда я забирала почту; она спросила, хорошо ли я себя чувствую, и я ответила ей то же самое, что и Ирми; закрыла за собой дверь и села за письменный стол; часы лежали рядом с телефоном. Я вскрыла все конверты и управилась со всеми письменными делами; звонить кому-то я боялась, потому что у меня дрожал голос. Заставила себя оторваться от сигарет, заставила себя выпить стакан воды и заставила себя еще раз сходить в туалет, прежде чем сделать первый звонок; я отвоевывала эти минуты, как марафонец последние двести метров. Трубку сняла его секретарша и сразу сказала, что он еще не пришел; я спросила, когда можно попробовать позвонить снова, и она уточнила, по какому я делу. Я была не готова к этому глупейшему из вопросов; сказала, что перезвоню, и пришлось дожидаться десяти. Я протянула до девяти сорока пяти, и сцена повторилась; потом подождала еще полчаса, и она опять спросила, по какому делу мне нужен Михаэль. «По личному», – беспомощно ответила я. «Сожалею, – сказала она, – господин Шефер на конференции, но я могу ему что-нибудь передать». «Попросите его перезвонить мне», – сказала я, оставила свое имя и рабочий номер; во мне закипала ярость из-за его пренебрежения; прошлой ночью мы хотели начать новую жизнь, а сегодня я вынуждена попрошайничать у его секретарши. Я поставила перед собой задачу продержаться до обеда; и мне это удалось, и я снова услышала в телефоне голос госпожи Калькенбрук, которая сказала, что передала сообщение, но господин Шефер заходил в офис лишь ненадолго и теперь поехал обедать в ресторан. Я попросила ее добавить еще одну записку, что это срочно и что я буду доступна до шести вечера; она пообещала, и ее голос звучал почти мягко; конечно, она ничего не знала, но, возможно, ее тронул мой тон, который звучал уже умоляюще; возможно, она подумала, что мне нужна субсидия для частного театра или балетной труппы. Я не отходила далеко от стола, а когда приходилось ненадолго покидать кабинет, то снимала трубку, чтобы звучали гудки «занято». И время как-то прошло; казалось, во мне поднимается что-то темное, могущественное, словно та дрожь, на которую я не могла повлиять. Я снова и снова продумывала все подробности и позвонила туда еще раз, в секунду паники, когда мне вдруг пришло в голову, что госпожа Калькенбрук, та молодая блондинка с нашего первого бала, влюблена в Михаэля и просто скрывает все личные звонки; но меня она никогда не видела; и ее голос был дружелюбным и даже сочувственным, когда она сказала: «Я напомнила ему еще раз». Меня словно объявили вне закона, я больше не могла ни думать, ни заниматься бумагами и испытывала бесконечное облегчение, что на тот день не было назначено совещаний и неотложных дел; и это облегчение было единственным, что я чувствовала в своем оцепенении, постепенно переходящем в усталость. Я стала собираться, но едва двигалась, все конечности казались ужасно тяжелыми; я не могла найти расческу и механически выдвигала все ящики, пока не вспомнила, что двадцать четыре часа назад убрала ее в сумку, вместе с духами, блузкой и всеми остальными вещами, кроме крема для рук. Я не могла поверить, что это происходило со мной, хотя четко помнила, как я, в красном костюме, безумно влюбленная и совершенно невозмутимая, освобождала свой письменный стол. «Это было только вчера вечером», – пробормотала я полушепотом, но вернуть уже ничего нельзя; я не стану снова собирать сумку. «Все кончено», – написала я на бумажке, но даже это не вызвало никаких чувств; я подумала, что разумно было бы по крайней мере заплакать. Но испытывала лишь бесконечную усталость, будто не спала целую неделю, и все фантазии, занимавшие меня в течение дня – поехать к нему на работу, прийти к нему под дверь, позвонить его жене, ждать с чемоданом возле его дома, – все эти фантазии просто рассеялись. От меня ничего не осталось, даже голода или жажды, даже потребности покурить, вообще ничего не осталось, кроме усталости, – даже страха перед Эрнстом и собственным домом, даже беспокойства о будущем. Я посмотрела в зеркало возле двери кабинета и увидела пустое лицо. Я оставила пальто в машине, но не замерзла, пока шла по парковке. Я даже забыла свои часы. Очень медленно я поехала домой, механически, но аккуратно: я дожидалась зеленого на каждом светофоре; рычаг передач дважды выскальзывал у меня из рук, потому что сил больше не было. Магазины уже закрывались, моросил легкий дождь; у филиала булочной Фюльманна молодая девушка подметала в полутьме перед дверью; все шло своим чередом, ее начальница сегодня будет ужинать в обществе мужа, а я возвращалась к своей семье; и мне было совсем неплохо. Путь домой был неблизок, но мог оказаться и в тысячу раз длиннее; это ничего бы не изменило, буря у меня внутри улеглась, не осталось ни мольбы, ни надежды, я не злилась и не грустила; я стала ничем, просто покинутой женщиной, которая едет домой. У меня даже не было собственной кровати, но это точно как-нибудь решится; возможно, Эрнст позаботился обо всем заранее и подготовил мне диван в так называемом кабинете, где хранились наши бумаги, маленькой комнатке на первом этаже с видом на улицу. А может, мы будем спать в супружеской кровати, как и последние двадцать лет, вне зависимости от обстоятельств.