София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Солнце садилось, вливая в Маркизову лужу потоки сверкающих металлов. Небо затянули жёлтым шёлком. Потом шёлк убрали и стали вытаскивать из сундука синюю драпировку со звёздочками. Коля заторопился в обратный путь. Крепко держа за руку слившегося с темнотой Ганю, он по еле видным тропинкам пробирался к мерцающей стене автовских огней.

У метро Коля сдал бутылки и сказал, что ему нужно зайти в аптеку.

— Коля, у вас что-то болит?

— Нет, друг, напротив, мы хорошо прогулялись, я чувствую лёгкость необыкновенную! Мне бы хотелось поддержать свой организм в этом прекрасном состоянии. Я должен взять бояры и скорей вести тебя домой, не детское уж время!

— Вам пить или капать? — спросила Колю продавщица в белом халате.

— Мне — капать. Много капать.

— Двадцать пять? Сто? Триста?

— Сто.

— Восемь пятьдесят!

Коля выпил и окончательно захмелел. Ганя проводил его до дома — он жил в коломенской коммуналке. Было совсем поздно. Коля принёс Гане расплёсканный сладчайший чай. Ганя позвонил своим, сказал, что заночует у Коли. Его голова, забитая странными мыслями, фантазиями и впечатлениями, упала на прокуренную подушку. Даже не сняв ботинки, Ганя задремал на Колиной кровати. Коля свернулся калачиком на полу. Мимо него полз по своим делам таракан.

В квартире было тихо, все жильцы спали. Только Лаура Владленовна Сыровацкая, шаркая синими ногами, ходила по длинному коридору. Она проживала со своей дочкой Сонечкой в узкой комнате с окошком, с которого свешивались колеблемые сквозняком полоски скотча. За ужином Сыровацкие пили растворитель «Льдинка». После десерта Сонечка отлучилась в сортир, там задумалась о чём-то хорошем и крепко заснула, положив опухшую щёку на прохладный фаянс. Лаура Владленовна время от времени подходила к закрытой на крючок двери, стучала в неё кулаком и говорила со строгостью: «Доча! Доча, домой!»

Елизавета Андреевна Птицына проснулась в своей квартире на Третьей линии. Серенькое утро занималось над Петербургом. Елизавета Андреевна разлепила глаза и сразу же их закрыла — смотреть было совершенно не на что. За окном, судя по всему, ничего не изменилось: мутное небо сочится мелким дождём, ржавчина гложет крыши, псевдоготический шпиль, увенчанный крестиком с шишками, тонет в тумане.

С детства Елизавета Андреевна ждала, когда же к Святому Михаилу прилетят горгульи, рассядутся по стенам и станут глазеть на островную — такую прекрасную — жизнь. Вот бегут бездомные собаки — им назначена важная встреча у конюшни в саду Академии художеств. Вот из подвала вышел рыжий облезлый кот с иронией на морде. Вот мать тащит замотанных детей. «Ой, гулёны, гулёны!» — кричит им бородатый дворник, убирающий листья. В его ручище — косматая метла. Щёки — красные яблочки. Когда он смеётся, видно, что многих зубов не хватает. Два бомжа украли крышку люка. Еле тащат. Куда тащат? Вот художник роется в мусорном баке. Вот композитор — тощенький, горбоносый, в тёмных очках, в берете — тихо идёт, прислушиваясь к вселенской музыке, несёт на сутулой спине мешок из «Пятёрочки». Вот спившийся доцент у Андрея Первозванного показывает гражданам гниющую ногу. Вот высокая нищая в платке; на рынке ей дадут кипяточка и подарят мешок подгнивших овощей. На задворках мозаичной мастерской рассыпана битая смальта. Дети роются, набивают карманы сокровищем. В полукруглых окнах мерцают хрустальные люстры. Дьявольские, ангельские, звероподобные маскароны охраняют «выцветшие» дома. На стене мелком написано: «Присмотрись. Волшебство повсюду!»

Но горгульи смеялись над скромным убранством церкви и на прекрасную жизнь смотреть не хотели: покружив над островом, всегда летели дальше. Этой ночью дикие твари с обезьяньими телами и козлиными, волчьими, львиными мордами безумствовали над головой у Птицыной. С визгом и хохотом носились они по крыше, скребли когтями в окна, выли в дымоходе. Одни были француженки, и в весёлом канкане лихо вскидывали мохнатые ноги. Другие — испанки: подбоченившись, танцевали фламенко, яростно топоча копытами. Утром все унеслись — в Толедо, в Париж.

Как бы хотелось Елизавете Андреевне тоже унестись в Толедо! Свернувшись под одеялом, Птицына терпеливо ждала, когда Морфей, на минуту отлетевший в «Штолле» — за пирожным к завтраку, вернётся к ней и заключит в объятия. Но он не спешил — сидел в столовой на Малом проспекте, мял в прозрачных руках газету и ел щи «Похмельные».