София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

В свободное от депрессивных подростков время Марк Семёнович писал научные статьи и вёл частную практику, пользуя психов из мира высокого искусства и торговли. Поэтому у него всегда были деньги, контрамарки и дорогой коньяк.

Юля Павлова жила без мамы. За ней следила пожилая няня Вера Павловна с прямоугольной спиной и большой причёской, по слухам, служившая в молодости в НКВД. Старухи, которые сидели на скамейке у парадной Марка Семёновича и в один прекрасный день таки увидели, как на балконе «одна женщина зарубила другую топором», разделились на два лагеря. Одни утверждали, что жена изменила психиатру, и тот из мести засадил её в дурдом, а другие говорили, что она укатила в Америку с богатым любовником и уже там сошла с ума. На самом же деле мама влюбилась в родного брата Марка Семёновича и действительно уехала с ним в Нью-Йорк. В Нью-Йорке она завела себе новых детей, а Юле прислала однажды фломастеры. Возможно, она была бы рада Юлю забрать, да Марк Семёнович не позволил. Он сам растил свою Люлечку, называл её щеночком, покупал ей самых красивых кукол, самые ценные игрушки, самые нарядные платьица. Перед сном он устраивал «заводное царство» — заводил всех механических жаб, уточек, курочек, скачущих на лошадках клоунов, усатого барабанщика, робота, мотоциклиста, обезьянку, а посередине ставил распускающийся железный цветок с Дюймовочкой и говорил: «Ты — царевна, а это твои слуги!» Щеночек испуганно и зачарованно смотрел на своих жужжащих стрекочущих слуг.

Марк Семёнович очень любил дочь и всеми силами старался ей внушить, что она самая умная, красивая и не как все. Юля, в свою очередь, очень любила папу и больше всего на свете боялась не оправдать его надежд и вдруг оказаться как все , не самой умной и красивой. В школе она была командиром звёздочки и старшим пионером. Психиатр читал Юле на ночь что-нибудь лирическое, потом целовал в лоб и, пристально глядя в глаза, говорил: «Ты у меня особенная, таких, как ты, больше нет, ты самая лучшая, ты окончишь престижный вуз, напишешь диссертацию, поедешь на конференцию». Юля засыпала, и перед ней летали престижные вузы и конференции, и она летела вслед за ними на маленьком специальном приборчике; впереди высилась гигантская диссертация со знамёнами и революционными гвоздиками, она пульсировала и гудела, как паровоз: «Ву-уз, ву-ууз, ву-уууз!»

Юлю Павлову в первую очередь приняли в пионеры, а вот Гадова с Грабовским за безобразное поведение — в позорную третью. Для этого их не возили ни к памятнику, ни к Вечному огню, а приняли прямо в классе, у доски. Коле повязывала галстук сосредоточенная Юля, которая была гораздо ниже его ростом. Он наклонил голову и с прикосновением её рук впервые в жизни ощутил половое возбуждение; вспотел, покраснел, смутился и разозлился. Потом Коля забыл этот странный эпизод, но почти каждое утро, второпях возясь со своей частицей красного знамени, испытывал какое-то неприятное чувство, однако не успевал вспомнить, с чем именно оно было связано; вспомнил через много лет, в день защиты своей диссертации о сравнительной эмбриологии глубоководных губок, когда жена помогла ему завязать ненавистный официальный галстук. Гадов, наверное, тоже что-то почувствовал, неспроста же он бегал потом за брезгливо принявшей его в пионеры толстой Кругловой, пытался обнять и упрашивал посвятить его и в прочие тайны мироздания.

Примечательно, что в старших классах Круглова безнадёжно втюрилась в Гадова, и сама уже, скинув десять килограмм на нервной почве, преследовала Лёху и даже ночевала как-то под его окном в кустах сирени, где бедняжку с криком ужаса обнаружил в пять утра остановившийся отлить пьяный от пива и майского воздуха подгулявший объект нежной страсти. Впоследствии Гадов кичился тем, что никак не воспользовался сердечной слабостью Кругловой и даже выдал её за «блестящего офицера Сергеева» — одного из своих дружков. Лёха отличался удивительной ловкостью в обращении с дамами: всех надоевших любовниц он удачно сбывал с рук, аккуратно и незаметно передавая кому-нибудь из товарищей, и таким образом способствовал созданию «полноценных ячеек общества», гулял на свадьбах, тостировал новобрачных, сам при этом оставаясь свободным как ветер.

В школе для Гадова не было ничего святого — пионерский галстук он разрисовал свастикой, на Вечном огне Марсова поля жарил сосиски, в Великий пост не ел в столовой котлеты и громко объяснял почему. Лёхе часто случалось тащить домой пьяного папочку, папочка при этом, как правило, тоже тащил что-нибудь ценное, с чем никак не мог расстаться: «лучшего друга» мертвецки или найденный на помойке антикварный стул. Старший Гадов парадоксальным образом равно вмещал в своё естество как величие человеческого духа, так и все мерзости человеческие. Никто не умел так верно и красиво зарисовывать мир, так умно и толково рассуждать о жизни и искусстве и так щедро угощать людей портвейном. И кто ещё так отвратительно барахтался в луже, валялся в подворотнях, врал жёнам и детям; и кто так ясно видел глубину своего падения и так горько оплакивал своё ничтожество?