Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Глаза у Файоло были закрыты, он вертелся на диване, сознавая порой, что весь пропитан коричневой липкой горечью… и вдруг он очутился на улице, увидел, как занимается утро, как тьма сменяется серостью, а на серость свежей голубизной дышит небо, как там-сям блистает окно красным отсветом — это уже восходит солнце. Воздух холодный, свежий — воскресное утро оттого и милее других, что не начинается с грохота, подобно всем остальным — от понедельника до субботы. Прекрасное утро, чудесное утро, елки-палки! Вот на прогулку выходит Гулдан с Марианом! Где тут только можно гулять? Прекрасное утро перед молочной, молочная сразу превращается в пагоду, пагода поднимается в рост.

В самый конец длиннущей очереди становится беловолосая женщина с сеткой и бидоном. Не старая, не молодая, одетая в голубое жоржетовое платье, и становится она за женщиной молодой, одетой в белое, красивой, бойкой и телом и голубыми глазами.

Белая поворачивается к голубой, учтиво ей улыбается, как-то робко, пугливо, и с минуту раздумывает, что сделать, что сказать. Она мигает голубыми глазами, говорит сперва: «Доброе утро, пани Молецова!», а потом спрашивает:

— И вы пришли?

— Да, и я тоже! И я хожу, а то как же? Отчего ж мне не ходить? Хожу!

— Конечно, всем приходится.

Пани Молецова ничего не отвечает на это, но белая женщина, что стоит перед ней, отступает чуть в сторону, пугается и, нежно подталкивая ее рукой, пропускает вперед. Как ни в чем не бывало пани Молецова встает туда, где раньше стояла белая, и даже чуть дальше, так как вся очередь продвигается к пагоде.

— Доброе утро, пани Молецова!

— Драсте!

— Ну и жарища — спасу нет, — говорит следующая перед пани Молецовой женщина, поворачиваясь к ней. — С удовольствием тут постоишь, вот так, за молоком, ей-богу, лучше тут стоять, чем дома, в душной, непроветренной комнате. Нынче опять жара будет! — Она трясет красным платьем, чтобы воздух проник под него, а то, что надето под платьем, вытягивает изо всех складок тела.

— И впрямь будет — печет-то как! — говорит пани Молецова. — Просто страсть!

— Пожалуйста, пани, проходите!

Пани Молецова проходит туда, где прежде стояла красная, и в этот момент к ней поворачивается третья, пани Бакайова — тучная, огромная, необъятная, «точно амбар» (до Файоло откуда-то доносится голос Блажея, Белиного отца), огромная, в необъятной серой юбке, в белой, распяленной телесами блузке, с часами на узком золотом браслете на левой руке — и учтиво здоровается, как и две предыдущие:

— Драсте, пани Молецова! А кто знает, не свернется ли молоко и нынче!

— Вчера у меня свернулось, — говорит пани Молецова. — Ах, большое спасибо, спасибо, — благодарит пани Молецова, когда ей уступает место и необъятная пани Бакайова. — Нешто это молоко, как ему положено быть!

— Нет, конечно, — говорит четвертая и здоровается: — Доброе утро, пани Молецова!

Четвертая женщина, худая, высокая, пропускает вперед пани Молецову, а потом, будто это никого не касается, начинает честить очередь: кабы дождь пошел, не было бы столько народу. Зимой небось не бывает. Хотя что еще делать? Утро такое хорошее, замечательное, тут тебе и воскресный отдых, да и наслышишься разного! Легкое зеленое платье висит на ней, словно его перебросили через забор.

Очередь подвигается к молочной вместе с Файоло, женщины становятся в конец ее, там-сям мелькает Бела, Файоло прячется от нее среди женщин, сердится на нее: Бела, идиотка, наверняка растрепала Петё, что он писал ей из Меленян, иначе откуда бы взялся Робинзон, к тому же еще и тухлый? Из золотой соломы выпрыгивает то бригадница Яна, то Клара Микова, Файоло отвязывает у них с головы, груди и бедер платки, платки запыленные, он стесняется стольких женщин и не понимает, почему их не стесняется ни Яна, ни даже Клара. За пани Молецовой уже восемь женщин, девять, одиннадцать, но ни перед ней, ни за ней никто не ворчит, не выкрикивает: «В очередь!» — ничего подобного не раздается среди этого множества женщин. Файоло ждет, не крикнет ли кто-нибудь то, что он уже не раз слышал: «А чего она себе думает, ежели у ней большое брюхо, так будем ее пропускать?!», но никто не говорит этого, потому что пани Молецова стройная и тонкая, в талии точно оса. Очередь движется, перемещается, люди выходят из молочной с молоком, маслом, рогаликами, яйцами, хлебом, пирогами, брынзой; продавцы в молочной не торопятся, у них времени много, и потому очередь продвигается медленно, хотя люди в ней непрестанно копошатся. В улицы вступает жаркое утро, мимо молочной шумят «спартаки», «рено», «волги», прочь, только бы прочь, куда-нибудь туда, на природу, в Сенец, а то еще дальше. Кабы вот так к морю! — подумал Файоло, вот так, с Белой, с Яной, с Кларой, машины шумят, мотоциклы стрекочут, проезжает городская поливочная машина и сбрызгивает улицу. На пыли остаются большие темно-серые капли, они движутся, стекают к тротуару, в канавку, канавкой они текут в канал вместе с молоком, которое из разбитой бутылки смела заведующая молочной, над решеткой канала быстро-быстро снует крыса, пугливо озирается, Файоло кажется, что она рада была бы поднять даже решетку… В воздухе пахнет пылью, что взвихрила прыскающая вода, пахнет и коричневой горечью, въевшейся в слизистую.