Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Трактор дрожал, тарахтел.

Йозеф Микулец подошел на тракторе к шоссе у края поля, грохот утих, на меже он повернул, опустил плуги в землю, и трактор стал исторгать звуки, будто поток острых кусков дробленой стали. Усевшись поудобней на своем пиджаке, Микулец поглядел на Копы и на крохотные огоньки.

Один огонек вскоре погас, один посреди других четырех. Над ним сгустилась синяя тьма.

«Послушай, Бланка, когда потух первый огонек, мне стало весело. Хотелось смеяться. Чувствовал я себя замечательно, точно становился сильнее оттого, что я тут, на тракторе, что пашу, что побеждаю тьму и сухую, твердую землю, засыпаю старое, чтобы зародилось новое; а там, на холмах, люди ложатся, отходят ко сну. На этом пиджаке, Бланка, мне было хорошо, удобно сидеть, полный люкс, ты же знаешь, лучше и безопасней всего, когда сам подстелешь себе, вот я и подстелил себе свой вельветовый пиджак — не бог весть как оно культурно, но сиделось мне хорошо, хорошо было, весело: люди там погасили огни, легли в темноту, дали ей себя одолеть, а я победил тьму, они легли в заботах, в заботах и встанут навстречу суровому дню… День, Бланка, суров. Надо его переспать, Бланка; хорошо, что я лягу днем, а не ночью. Вы слышите, Ивета, Роман? Может, вы скорей поймете меня… Тебе, Ивета, уже четырнадцать, скоро ты кончишь школу в Доваловой, послушай…»

Темная туча за Копами сдвинулась, дальний ветер погнал ее вверх, и за холмами блеснула молния. Она явственно отделила от тучи волнистую линию Коп, их очертания остро прорезали холодный голубой свет.

«Здорово было, Бланка! Засверкало за Копами, я видел их ясно, похоже было, будто выпрыгнули они из земли. Четыре огонька на холмах погасли под молнией, и я обрадовался. Погасли, упали во тьму — а я осветил жнивье, борозды, я пахал, представляешь, пахал, светил себе, предавался мечтаньям… Трактор не норовистый конь, а послушная машина. И начал думать я, что человек… Бланка, что такое человек? Ты когда-нибудь над этим задумывалась? Тебе кажется, что человек — это лишь тот, у кого много денег, или тот, кто выходит замуж за успевающего адвоката, что богатеет на бесконечных имущественных тяжбах после войны? Нет, Бланка! Минули те времена, канули в вечность, в утробу прошлого, а что уже в ней, в этой утробе, в том копаться не нужно, и это ведь замечательно, правда?»

Трактор дрожал, тарахтел в ночи, фары дрожали, тряслись, рассеивая синюю тяжелую тьму.

Микулец пахал большое поле Церово, убегающее далеко назад до самой асфальтовой дороги, вперед, вправо и влево к молодым дубовым лесам, выстилающим влажные котловины пахотной и тяжелой илистой почвы.

На Копах светили четыре огонька — и ночь медленно наползала темью, из-за Коп подымалась туча, доваловское радио отзвучало песней о том, как пожаловал к соколу старый охотник.

Песня отзвучала, и, хотя Микулец не слышал ее — на грохочущем тракторе ничего не было слышно, — он все же скоро заметил, что ему недостает песен, которые вечером раздаются по радио из «Культуры».

«Культурой, — сказал Микулец, — называют в Доваловой Дом культуры. Современный человек сокращает негибкий язык, и потому не удивляйся, Бланка, что в «Культуре» бывают танцы, игры. В «Культуре» и бутылки летают, если такая вот игра выскользнет из определенных границ…»

За Конами сверкало уже гуще, из земли вырывались ясные очертанья холмов, четыре крохотных огонька исчезли под небосводом. Молнии озаряли его холодным голубым светом, а иногда белым, белее, чем снег.

Микулец сидел на тракторе и пахал. Не скоро сворачивал на межах, столь удаленных одна от другой, ворошил землю. Земля пахла не влагой, какую вдыхал он когда-то за пахотой на лошадях, еще мальчиком, идя за деревянным, а поздней — железным отцовским плугом. Она пахла пылью: земля на Церинах была сухой, выжженной солнцем. (Оно палило больше недели с совершенно ясного неба.) Микулец пахал, сворачивая на межах. При мысли о меже усмехнулся — для стального коня, для спаянных стальных подков, вгрызавшихся в сухую землю, требовалось уже иное слово, не «межа». Трактор дрожал, тарахтел, и через два часа пополуночи погасли на Копах почти одновременно три крохотных огонька. Гроза приближалась, за тремя холмами освещались все бо́льшие куски неба, и небосвод загремел. Микулец не слышал — грохочущий трактор шумом своим глушил все вокруг, Микулец не слышал ничего, кроме трактора, себя, жены Бланки, дочки Иветы и сына Романа. «Ты был и остался только Йожкой… Как я, Бланка, как дети твои, Ивета и Роман, могут жить тут, в Доваловой?» — «А когда и пятый погас огонек, пятый, последний, крохотный огонек, тот пятый под Копами, и когда стала приближаться гроза, я засмеялся от радости, что побеждаю тьму, что трактором и фарами непременно отодвину грозу или задержу ее там, где люди потушили огни и утонули во мраке». — «Псих, ты уже совсем спятил! Мужлан!» — «Бланка, я даже пиджака не надел, сидел на нем, был в одной рубашке и на голове ничего — не хотелось пиджаком или шапкой приманивать к себе бурю». — «Психопат и мужлан, больше сказать тебе нечего!» Микулец пахал, трактор тарахтел и дрожал.