Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Прошла ночь, настало утро, прошло время до полудня, а пополудни двое людей — мужчина в светло-коричневом крапчатом пиджаке плотной ткани и женщина в голубом платье — шли по Колибе к домику с садом, к тринадцати кольям для тринадцати птичьих будок. (У пани Вондровой, говорили они, должно было быть шестнадцать детей, и потому пяти будок там не хватает, — об этом говорили они по телефону. Штефан Балтазар позвонил пани Марии к Химтекстиль и сказал, что хотел бы навестить эту необыкновенную женщину, пани Вондрову, и Мария Ремпова его позвала. Она бы всех на свете туда позвала!) Балтазар шел, и казалось ему, что там, откуда ускользнула Кайя, возможно, уместилось бы все — и странная Мариина отчужденность, и эта пани Вондрова… Кто знает… Познакомиться с пани Марией было легко, но пристойно раззнакомиться, видать, дело нешуточное, подумал он, когда они подходили к зеленой ограде.

— Так это здесь, пани Мария, вот здесь?

Мария Ремпова остановилась перед зеленой оградой, перед зеленой калиткой.

— Здесь, — сказала она, — вот видите, перед нами зеленый свет, а идти вместе нам дальше нельзя.

— Нельзя?

— Знаете, пан редактор, пан Штефан, — сказала пани Мария, тщательно подбирая слова, — там колья и будки. Всех отсюда не видно, только шесть-семь… Но хоть сколько-то видно. Тринадцать их, но жизнь свою на шаткой плоскости я не могу решить таким образом… Нет, пан Штефан! Если бы мне пришлось решать ее так, надо было бы вбить еще два кола и сколотить еще две будки…

Балтазар, не понимая, отнял руку от зеленой калитки.

— Ни пан Вондра, — сказала Мария Ремпова, — ни пани Вондрова всего не решат… Ко мне ведь перебралась сестра, приехала из Доваловой, это…

— Знаю, где Довалова.

— Вероятно, — сказала пани Мария. — Ко мне перебралась сестра с двумя детьми, ушла от мужа… Переехала ко мне. Обе мы, я и Бланка — это моя сестра, — найдем себе дело… Может, это к лучшему, что мой муж ступил на шаткую плоскость с этой Кайей… До меня дошло, что несчастную девушку зовут Кайя… Да, я не смогла бы ничем помочь Бланке, если бы мой муж не ступил с этой Кайей на шаткую плоскость… Вы понимаете?

— Понимаю. — Штефан Балтазар чуть пригнулся, почувствовал, как в правую руку (ею он держался за калитку) его кольнули пылинки.

Перевод Н. Шульгиной.

Теплый вечер. На западном краю неба тяжелая темная туча. Из деревни Доваловой по местному радио на всю округу неслись песни.

Йозеф Микулец не слыхал ничего.

Поле Церово со всех сторон врезалось во тьму, подцвеченную синевой, вливалось в тяжелую и густеющую на глазах темно-синюю краску. Тьму разрывали две фары. Одна освещала высокое жнивье, кое-где попорченное лущением, другая — открытую борозду и полоски земли, уже перепаханной, полосы засыпанных борозд. Фары дрожали, тряслись, трясся, тарахтел трактор, и на стальных гусеницах, словно на многих спаянных огромных подковах, граненых, зубастых, вгрызавшихся в землю, шагал он по полю, по Церовой, (Поле надо было срочно вспахать — так решил доваловский агроном.) Трактор дрожал и тарахтел, трясся и дрожал свет, разрывая синюю тьму и падая на жнивье, на открытые борозды и на борозды, засыпанные разрыхленной глиной.

Над Церинами — ясное небо, пока еще ясное, мерцающие звезды, на западе — туча за тремя невысокими холмами, за Копами, светящимися пятью огоньками.

«Видишь, Бланка, и там огоньки, и там живут люди!» — сказал Микулец, сидевший на тракторе на сложенном вельветовом пиджаке. Подумал, что он так и скажет жене Бланке, когда вернется утром домой. «Люди умудряются жить повсюду: на равнинах, как эта, на таких холмах, как те, и почему, Бланка, ты этого не хочешь понять? Почему не хочешь понять, что нынче тяга к жизни куда сильнее, чем прежде? Люди цепляются за нее повсюду, потому что каждому хочется жить». Утром он так ей и скажет, как только Ацс сменит его. Он скажет Бланке, до чего хорошо сверкали огни, вон те огоньки, как постепенно, по одному затухали, сперва один, потом второй. А как же иначе: не мог же сперва второй, а потом тот, который первый… По крайней мере она посмеется над этим. «И там живут люди, Бланка! Пойми, что и мы можем жить тут, в Доваловой! Тут есть дорога, асфальт, автобусы ходят, и машина когда-нибудь будет, тут есть доктор, аптека, школа, магазин. А там что? В горах? Под Копами?» Так ей и скажет, да только Бланка есть Бланка. «Прекрати! Я думала, после войны будет все по-другому, пошла за тебя, думала, деньги никогда уже не станут проблемой для нас. А ты?!» — «Я должен ответить тебе на это логично, Бланка. Они не проблема, поскольку их у нас нет. А хотя бы и были, все равно не избавились бы мы от проблем, даже если бы денег было навалом. Чем их больше, тем хуже». — «Негодяй! И сейчас можно жить по-другому, чем мы. Мир нынче открыт для предприимчивых». — «Ты, поди, думаешь о нахалах, о вертопрахах!» — «Болтовня одна! Для предприимчивых, умелых и ловких! Многие уже овладели этой наукой, потому и живут лучше нас. Вот бы и тебе научиться!» — «Нет, Бланка, я этому учиться не стану, не по душе мне. Я пахать хочу… Ведь что может быть прекрасней и лучше, чем перевертывать землю, засыпать старое и ждать нового, лучшего? Возможно, это мечта, но без мечты не стронешься с места, не одолеешь горечь, что у тебя беспрестанно во рту, в груди…»