Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Таким же пестрым был мир и на Дунае, и на его берегах, одна волна — оловянная, другая лиловая, валило лиловое олово, до краев наполняло свеже-зеленые берега, на берегах, в лесу посвистывал холодный ветер, волновал оловянно-лиловую воду, покачивал серый понтон из железа и досок — стоящее на якоре плавучее средство не на плаву, — покачивал мостки с берега к дощатой палубе; и с палубой, с понтоном качалось все — запертая железная рубка, две длинные трубы, наподобие ворот, прикрепленные к палубе, две другие в форме перевернутого V торчащие из воды; качались тросы, четыре других изогнутых трубы и рыбацкие сети на них, качалась на лиловом олове рыбацкая рубка, пустующая в этот прекрасный день, качался рыбацкий понтон, превращая обычный день в день понтонный — сети, тросы, железные трубы, доски, железо — все согретое ярчайшим солнцем, все горячее и с одной стороны защищенное рубкой от холодного ветра. Дунайские берега пустынны, нигде ни души, никто не купается. Дунай опустел, безлюдны его каменистые и песчаные берега, резкий ветер впустую раскачивает сети на соседних понтонах.

Прошел час, по Дунаю проплыл буксир, тащил пять барж, и понтон закачался на более крупных волнах, он качался выше-ниже и — долго. На буксире пестрели флажки, баржи чернели, буксир дал гудок, голос его глухо замирал на воде, меж берегов, на понтоне, потом буксир прогудел еще раз…

— Вот упрямая, сволочь!..

— Да, черт…

— Черт, елки-палки, — вставил и Файоло.

Ребята в Меленянах смолкли, надоело им ругать комбайн, вышедший из строя, и Файоло, уставившись на четыре ноги, торчащие из его утробы, снова впал в воспоминания о доме. Корпус 4 «Б»… Гигантская душегубка. Пропахла подгоревшим луком. И кажется, лук жарится где-то в стенах, стены пропитаны конденсированным человечьим духом, впитали его — нет, нехорошо, что он написал Беле отсюда, из золотой стихии… Вряд ли сумеет Бела оценить это в той вони… Не надо было писать ей, какая дурость, елки-палки! Вот дурость-то! Файоло изо всех сил старался бежать в мыслях подальше от Белы, ведь он еще не знал, что такие старания никогда не увенчиваются успехом, а как раз напротив; мелькали в мыслях его соседи по дому, пани Таня Гавелкова с мужем — идут под ручку, и наверняка их тесно прижатые руки потеют, жмутся они друг к другу, как дурные волы, по выражению пана Блажея, Белиного отца. Он всю Братиславу готов сравнивать со своей родной деревней, вот с этими Меленянами, и воображает, что это ужасно умно. Пан Блажей прошел в мыслях Файоло рядом с хрупкой Габиной. У Габины невероятно тонкая талия, она слегка покачивается на своей талии. Габина и пан Блажей под руки не держались, делали вид, будто так, случайно где-то встретились, вот и возвращаются вместе домой. И шли они не сразу за пани Гавелковой с мужем — между той и этой парочкой много других людей прошло перед мысленным взором Файоло. И тоже не держась под ручку, хотя и могли бы… Из-за этой Габины пани Блажейова, Белина мама, приняла тридцать таблеток снотворного, отравиться хотела, но услышала со двора крик маленькой Белы — «Мама-а-а!» — и только поэтому, елки! — только ради Белы скорей добежала к соседям, к пани Гавелковой, и та вытащила ее с того света. Много людей прошло перед мысленным взором Файоло: Ирен, знакомая, приятельница бывшего бухгалтера Мацины, она прошла рядом с Мациной, держались они только за кончики пальцев; прошли супруги Павловские, молодожены, те — под руку; шагали прямо, выпрямившись, образец, да и только. Елки-палки! — подумал Файоло. Ходят, как две линейки, а кто кого обманывает, он ее или она его, а может, оба сразу? И обманывают ли вообще? Вот была бы умора, если б нет — тогда, значит, соседи попали пальцем в небо! Ирен — дама с претензиями, она заводит только такие знакомства, которые ей что-нибудь дают, с паном Мациной например — о, это кадр! А между прочим, какая ей с него прибыль?.. Супруги Гавелки жмутся друг к дружке, как дурные волы, так выразился Белин отец, а сам — с Габиной. Габина — как стеклянная фигурка, вытянутая из стеклянной нити, пани Зимова, пани Габина Зимова — елки-палки, значит, они обманывают слепую Белину маму, беднягу… Люди, кажется, только для того и созданы, чтоб обманывать! Запланировано это у них или как? Может, это запланировал уже и молодой Бадак, дипломированный философ, и его молодая жена? Или это выходит случайно?.. Тут Файоло целиком погрузился в созерцание Белы, явившейся ему в отрывочных, связных и бессвязных воспоминаниях. Какой тогда был день, когда она разбила его транзистор и обругала дураком психованным — какой был тогда теплый день, майский, а потом вечером — масса народу вышла гулять на бульвар перед Национальным театром, люди сидели на ограде фонтана, толпились перед рестораном «Карлтон», и на дунайской набережной встречались два потока, один в одну сторону, другой — в противоположную, многие стояли у парапета, смотрели на воду, а вода текла влево, все время влево. И были это люди из таких же домов, как корпус 4 «Б»… На воде шевелились отражения огней, и месяц двигался на воде, все отпрыгивал слева направо. Вспомнил Файоло, как ходил он, точно лунатик, плохо ему было, тяжело как-то из-за Белы, он прогуливался, подобно многим другим, руки за спиной, левая рука сжимала запястье правой, так он прошелся от Музея до Пекао, тоже мне «культура и отдых», когда танцуешь, с тебя так и льет, ха! Вернулся к Музею, к зданию правительства, искал Петё, а Петё нигде нет. А ведь каждый вечер ходит сюда с транзистором… Файоло вспомнил о своем. Он тогда нашел его осколки в световом колодце. С трудом заставил дворника открыть, тот никак не хотел. «Нельзя туда!» — «Почему, елки-палки?» — «Почему? Потому!» — «Елки-палки!» — «Ключа не найду!» — «Даже за десятку, елки?» Тогда дворник нашел ключ, он у него в кармане был, отпер тяжелую железную дверь, а сам все ворчал… Ох, что за жалостное зрелище! Стоило платить десятку, чтобы взглянуть на осколки и на всю ту грязь, что ветром навеяло и жильцы накидали — листья, пыль, осколки стекла, фарфора, обрывки проводов, гниющие клочки бумаги, дамские штанишки, бюстгальтеры, носовые платочки… «А сколько возьмете, чтоб все это вычистить?» — спросил Файоло. «У вас таких денег нету… И какое ваше дело? Берите свое, да и пошли!» Но Файоло не взял — не мог. Оставил там осколки транзистора. И с чего эта трясогузка Бела тогда взбесилась, с чего выхватила у него транзистор и швырнула в колодец? Ждала ли от него чего-то большего, чем сонги? Этот вопрос мучил Файоло, когда он гулял по набережной; он снова прошел до Парка культуры, стал у парапета, смотрел на воду, на парочки, уютно примостившиеся на камнях. С другого берега через равные промежутки времени вспыхивал зеленый свет, пронзал воду очень длинным зеленым мечом, достигал парочек на этом берегу — а Файоло казалось, меч искривляется, гнется, прыгает, как живой, вверх по течению. Игра зеленого меча на какое-то время заняла Файоло, следя за нею, он даже забыл о Беле, о транзисторе и о Петё, просто смотрел, не думая ни о чем, поддавался тупой, глубоко где-то засевшей боли, отдавался ей. Иначе нельзя, тут ничего нельзя поделать, наш брат порой и не может иначе, иногда ему даже хорошо как-то от этой боли. Файоло встретил и проводил глазами, насколько хватал взгляд, два буксира с баржами, две моторки и двух едва уже различимых в сумерках, запоздалых байдарочников. О тех, кто проходил у него за спиной, Файоло не думал. Елки, чего только не умеет Дунай — умеет взять, унести боль по Беле… Файоло не обращал внимания на людей за спиной, в шорохе шагов не слышались знакомые шаги, в шорохе шагов, в слитном гуле толпы — ничего знакомого, гул обливал душным, отупляющим жаром. Столько людей, подумал он, — а никого. Но ведь это ужасно! Хоть бы два, хоть один-единственный, хоть кто-нибудь… Вот бы — Петё, или — Бела… Плохо ему тогда было, елки-палки! Думал — пойдет к Дунаю, с болью своей, а боль из него вышла, вода унесла ее, зато мир в нем словно расселся на две половины, посреди — бездонная пропасть, Файоло глядел в нее, и не было в ней ничего, только серая тьма. Вот и теперь так, только уже совсем по-другому… Файоло смотрит на скирду, на пестрых девчат, слушает гуденье молотилки и далекого трактора, который бьется там где-то, перепахивая стерню на твердых почвах, и еще Файоло видит и слышит Дунай — Дунай тек медленно, мирно, плескался еле слышно о камни под плотиной. А то, что проносилось над водой, было — не ветер, не дуновение, просто двигался холод, но не холодный, приятный — теплее, чем бывает холод на реке. Вечер был теплый, холод теплел в нем, и поэтому так приятно гладил щеки, руки, ноги — бог ты мой, как долго искал Файоло Петё в тот вечер, а Петё нигде нету, и с тех пор он ни разу с ним толком не встречался, а встретить его Файоло хотел, собственно, затем, чтоб подшутить над ним. «Есть у тебя транзишка?» — спросит он Петё. «Что за чушь — транзишка? Транзисторак, во как! Есть! — ответит ему Петё. — Как это так — нхет? У нхашего брата все есть!» — «Дай-ка!» Петё протянет ему транзистор, а он возьмет и швырнет его в Дунай. «Фиг у тебя есть!» — скажет он. Тут Файоло улыбнулся. А что было бы, если б транзистор Петё полетел в воду? Транзистор прогнал Белу, Бела злится, хотя и совершенно напрасно, а он написал ей, и это идиотизм, го-с-с-споди, такой идиотизм! — нечего было писать ей такое длинное письмо, и — о, идиот! — чего он только не понаписал, теперь аминь, всему конец, сварился, как лапша! Как лапша!