Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Утро действительно было совсем юное, так чувствовал Файоло, небо — неподвижный металлический купол, выкрашенный ярко-голубым, — стояло над Меленянами, над меленянскими полями, внизу, над самым горизонтом, оно было желтое, а выше — бесконечно голубое, оно выводило на землю светлый жаркий день, золотистый свет соломы и зерна будет светиться золотом на полях, у амбаров, у веялок, в скирдах… И все это вместе будет как Бела, — так думал, так чувствовал Файоло, балда… И так он и написал. «Дорогой Голландец! — писал он в то утро Беле, умывшись у колонки, освежившись холодной водой, писал вечным пером «Блэк стар», на бумаге для писем, так просто захватил из дому и держал в рюкзаке с бельем. — Помнишь Робинзона? Сколько ему пришлось потратить усилий, чтоб изготовить буханку хлеба? Вскапывать землю, боронить, сеять…» Продолжая писать, он вдруг подумал, что такое письмо смягчит Белу. Он на нее разозлился за то, что она разбила его транзистор, она обиделась на то, что он разозлился, а это опять его разозлило, не из-за чего ей было обижаться, а она до сих пор злится, поругались они — транзистор-то денег стоит, да не просто денег — тузексовых бон, в его отношениях с Белой не было никаких джентльменских условностей — какое дело Беле до того, что здесь, в Меленянах, люди точно как Робинзон, что им — как и ему — приходится прилагать столько усилий, чтоб добыть для себя и для других — в том числе и для Белы — кусок хлеба? Ей-то что до этого? Файоло встал со старой, почерневшей от солнца и времени колоды и пошел на своих нывших ногах, понес свое разбитое тело. Выбрался из лабиринта строений бывшего имения и новых зданий на широкую полевую дорогу, дорога вела вдоль широкого поля люцерны с одной стороны и проволочной ограды — с другой. Куда вела дорога, Файоло не знал, тут, елки, много таких дорог, им будто конца нет. Так вот и началось тогда, с письмом-то — ах, балда ты, балда! Навстречу ему попался старый человек, крестьянин какой-то. Не понимает Файоло таких. Он видел здесь уже не одного такого — попадались ему старые люди и даже древние, коса на плече или вилы, грабли, и шагает себе старик неизвестно куда, неизвестно откуда, словно он и не из Меленян вовсе, словно никакой страды и в помине нет, идет-бредет, и ничего его не касается. Но, с другой стороны, почему это должно касаться всех и каждого?

— Доброе утро, — первым поздоровался старик, и Файоло посмотрел на его старое лицо, окинутое, как инеем, белой щетиной, словно замерзло оно, глянул на его синие, давным-давно выцветшие брюки. Какие там национальные костюмы, красочный фольклор! Только чокнутые еще воображают, будто деревня так и пестрит-переливается фольклором!

— Доброе утро.

— Из добровольцев?

— Да.

Старик усмехнулся и слегка повел рукой в сторону проволочной ограды.

— Сколько тут добровольцев перебывало, и хоть бы вот это догадались убрать!

Странно, только теперь Файоло обратил внимание: за этой оградой, в высоком бурьяне — бурьян показался ему похожим на тополя — валяются ржавые остовы сноповязалок, сеялок, веялок, колесных и гусеничных тракторов, прицепов, грузовиков, соломорезок и каких-то других машин, каких он еще не видел в работе. Ржавое железо, ржавчина проступает из-под зеленой, коричневой, красной краски.

— Машины-то есть, — сказал старик, снова махнул рукой в сторону свалки, — а вот людей вроде уже и нет, даже ремонтники не всегда делают то, что нужно. Так-то…

Файоло вспомнил, как ему послышался здесь грохот двери в парадном корпуса 4 «Б», старика он слушал рассеянно. И никому дела нет, что дверь так бухает, думал он. Дворник говорит, это не его дело, в домовой конторе говорят — на то дворник есть, дворник кивает на контору, а там будто бы сказали так: «Кому дверь мешает, пускай уши заткнет! Мы сделали все, что могли — и вот, сами видите…» Так сказали в конторе… Тут Файоло заметил, что у старика легонько трясутся руки, и по голосу его почувствовал, что старику жалко не кооператива, не жатвы, даже не машин, заросших высоким бурьяном, но чего-то совсем другого. Классный тип, славный человек, елки! Древний, как сами Меленяны, зубов нет… А жалко ему загубленного труда… Файоло припомнился холм под Братиславой, Камзик, он мысленно увидел повалившийся столб, сорванные провода, ржавые фонари — елки, раньше там даже ночью можно было на лыжах кататься, а теперь забросили, весь труд прахом пошел, все заржавело, сгнило, гниет… И уже нельзя там кататься на лыжах ночью… Но — что такое заброшенный Камзик в сравнении с этим кладбищем тяжелого человеческого труда? И послышалось ему, будто старик говорит: «Жалость-то какая — отливают машины, а потом бросают гнить в бурьяне да еще наваливают к ним другие, такие же ржавые, поломанные… Столько добровольцев перебывало тут, а не нашелся среди них ни один ученый человек! Запомните — нет на этом свете ничего долговечного, все снашивается, ломается, но надо это убирать, чтоб люди не видели: что горит — сжигать, а железо переплавлять, перековывать… Пускай никто не видит, никто не расстраивается! Ведь что может сильнее расстроить, чем это! А тут еще вас из города призывают… Много ли такие, как вы, наработают в страду? Ну, прощайте!» Файоло немножко рассердился на старика, долго смотрел ему вслед, смотрел, как он медленно уходит на неверных ногах. Меж тем утра все прибывало, прибывало света, над бывшим имением пролетели птицы, сверкнули золотом в солнечных лучах, в золотых утренних лучах. Все золотое, и Бела тоже… Так уж устроен наш брат, избегает он важных людей, Файоло и здесь не хотел общаться ни с кем из тех, кто что-нибудь да значит в деревне или в кооперативе, но в то утро, возвращаясь к спящим еще товарищам, он вбил себе в голову — он ничего не мог поделать, он должен был так поступить — высказать все, что думает, первому же из ответственных лбов, а первым в то утро оказался агроном, низенький человек в грубых башмаках, весь запыленный, в широких выгоревших рабочих брюках, в рубашке без пуговиц, не заправленной в штаны, с засученными рукавами; у агронома круглое лицо, веселые глаза, под носом и на подбородке черная щетина. Будто два мешка — два небольших мешка — поставили один на другой!