Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Длинное худенькое тело Белы вздрагивало от тихого плача.

— Да, я приходил к вам…

Бела плотнее прижалась к грубому пледу.

— Приходил и подарок твоей маме принес, это правда, и все было классно — но больше я к вам ходить не буду, и не мечтай!

Бела отмахнулась длинной рукой.

— Я бы стал приходить — если б твоя мама могла видеть…

Плач Белы усилился, словно транзистор взрыдал.

— Одевайся, бери плед и ступай домой. Трехнутая ты! — сказал Файоло так резко и твердо, как только мог, и очень его поразило, что Бела тотчас вскочила, переодеваться при нем не стала, а убежала за будку и переоделась там. Он оглянуться не успел, как она уже выбежала оттуда в голубых брюках, белой блузке и черном свитере, нагнулась, подхватила плед и снова скрылась за углом. Файоло сел, прислонился к будке — в ней гудело и постукивало, — переломился, как мог, в шее, в коленях, в поясе, не обращая внимания на то, что острые песчинки асфальта впиваются ему в тело. Что сказать ей? — подумал он и где-то глубоко в душе ощутил сожаление оттого, что, в сущности, никогда ничего еще не говорил ей стоящего, только сонгами угощал. Сонгами разговаривал с ней, транзистор заменял ему речь. Вот идиотизм, не хватает в школу транзистор таскать, чтоб отвечал за него, когда учитель спросит… Был бы транзистор цел, мог бы за него и выпускные экзамены сдать… Елки, что за чепуховина!

— Мне в прошлом ноябре шестнадцать стукнуло! — Выбежала из-за будки Бела. — Я уже не… Я не… дурак ты! Да еще и стыдишься! Для чего я сюда ходила? Сонги слушать? Шансоны?!

Убежала.

Файоло, как был, в одних голубых трусиках, растянулся на колючих песчинках, вкрапленных в разогретый солнцем, вонючий асфальт. Вспомнил приятеля Петё — тот ходит вечерами к Дунаю с транзистором, сидит на парапете набережной, слушает далекий мир. Теперь Петё — бывший приятель, он ушел от него и от Белы, подумал Файоло, а вслух произнес:

— Бела его от меня отогнала — пойду поищу его, а как найду, выброшу его транзистор в Дунай — после этого наверняка разговоримся или подеремся, и, может, я тогда расскажу ему, что со мной случилось.

Над крышей пролетело семь голубей.

В антеннах заиграл ветерок.

— «Золоты-ы-ы-е ворота́-а-а-а! — донесся с улицы детский рев, облил Файоло. — Отвори-и-и-и-ла сирота-а-а-а-а!»

Несколько раз с треском хлопнула дверь в парадном корпуса 4 «Б».

Перевод Н. Аросевой.

Это был не такой день, который можно бы назвать будничным или в лучшем случае днем отдыха, выходным, а по-старинному — праздничным, нет, это был «понтонный день». (Так его назвала Бела Блажейова.) За ним последовало еще несколько дней, получивших то же название — понтонных.

Налетела гроза, она была как сильнодействующее медицинское средство — отчистила ненадолго все от пыли и дыма, от дурных настроений и нервозности. Воздух похолодал, по улицам тянуло освежающим ветерком, он заставил мужское племя напялить пиджаки, а женское — кофты, тусклые краски стали яркими, крикливыми, они засверкали вовсю, они горели, можно сказать, самой своей природой: белые платья — белизной, красная кофта — не столько даже краснотой, сколько алостью, и все это венчало глубокое и высокое синее небо, испещренное облачками белее белых платьев, кисеи, ваты, снега, белее белого стекла.

Время каникул.

Из корпуса 4 «Б» выбежала Бела Блажейова (дверь за нею захлопнулась с треском), вздрогнула слегка всем телом, потому что ветерок обдул ее босые ступни, стянутые узкими белыми ремешками босоножек, завихрился вокруг ее длинных загорелых ног, приподнял белую юбку с нижней юбчонкой, скользнул с длинной шеи под легкую блузку, пробежал по тоненьким плечам — а был он холодный. Бела глянула туда, глянула сюда, окинула пренебрежительным взглядом компанию, собравшуюся на улице, — дети, дебилы, как она порой их квалифицировала. Дебилов, мальчишек и девчонок, было много: никуда не попали на каникулы, ни с родителями на Золотые Пески в Болгарию, ни на Балатон в Венгрию, ни в пионерские лагеря, и теперь играют как умеют, главным образом в крик. Только и знают орать, потому что орать в такой чудесный день, в этот летний холодок, радостно. Холодный ветерок вдруг перестал танцевать на правой щеке Белы, и она сразу почувствовала, что солнце-то вовсе не холодное, оно даже жарче обычного. Похоже на то, подумала она, как было недавно, при солнечном затмении, когда остался от солнца только узенький серпик, и серпик тот как-то странно сиял и жарил. Бела обернулась, посмотрела на солнце, запрокинув голову, как курица на ястреба. Это сравнение тоже пришло ей на ум. Это от отца, он из деревни, и все ему кажется таким, как в деревне. Дебильность какая-то. Тут Бела подумала о Файоло, своем приятеле по дому. Поссорилась она с ним; этот дебил назвал ее трехнутой, а сам, балда, отправился в деревню с бригадой добровольцев на жатву, урожай собирать. Отец никогда не говорит «жатва», он говорит «уборка». Ну и пускай остается на этой самой уборке! Бела повернулась, вбежала в дом, дверь с треском захлопнулась.