Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Бела погладила Файоло по костистой груди.

— На других крышах еще не так много антенн, как на нашей.

— Знаешь что, — сердито отозвался Файоло, — слушай сонги и не трепись! К чему разговоры? Идиотизм это! Нынче уже только старики разговаривают, да и то не все, вон и Мацина засыпает, когда слышит долгие речи, даже старики уже не все разговаривают — у разговоров нет будущего. Слово к слову, а ведь не всякое слово переваришь… Слушай сонги, песни, музыку…

Беле пришла на ум пани Таня Гавелкова.

— …и лекции, и передачи — вот и все!

А Беле все думалось — как ее матери порой ужасно хочется услышать голос отца, ее голос или брата Мило, но отец поздно возвращается с работы, а уходит рано, Мило укатил в Татры — у него практика на природе…

— К чему разговаривать? — спросил еще Файоло. — Жалко тратить слова на людей!

— Слушай, прекрати!

— Ты что, того?

Бела вскочила.

Смеющимся черным глазам Файоло показалось, что нет на свете ничего прекраснее ее длинных стройных рук и ног, тонкой талии, купальника, сползающего с белой груди.

Музыка взвилась пронзительно и разом упала на басы, поверх басов поднялся высокий, режущий, усиленный транзистором голос, звучащий в огромных, ярко освещенных залах далекого желанного мира больших городов, гаваней и аэропортов, в морских далях, на линиях турбовинтовых и реактивных самолетов, над земным шаром…

— Сам ты того!

— Нет, Голландец, это ты — того!

Бела порывисто нагнулась, уперлась рукой в худой, провалившийся живот Файоло, а другой худенькой рукой, длинными пальцами, ярко-красными ногтями, словно хищными щупальцами, схватила транзистор Файоло.

И на фоне солнца, голубого неба и антенн прочертилась перед глазами Файоло широкая синяя полоса.

— Ой, Файоло!

На дне светового колодца корпуса 4 «Б» разбился пластмассовый корпус, разлетелся на куски синий транзистор, со дна улицы поднялся крик играющих ребятишек: «Золоты-ы-ы-е ворота́-а-а-а!..»

Бела упала на колени, упала на худую грудь Файоло и плакала, прижавшись лицом к его лицу, ей казалось — она разбила весь мир и напрасно старается удержать его слезами — это все равно что пытаться удержать свое отражение в зеркале, рассыпающемся на куски. Тихим, лишь временами повышающимся от плача голосом она умоляюще бормотала, сама не зная что:

— Мило в Татрах… там где-то, в Котлине… практика на природе… отец поздно приходит, у нас теперь никто не бывает, только иногда пани Гавелкова — и мы не будем сюда ходить, Файоло, не надо сюда, здесь нас увидят, но ты… ты приходи к нам! Ты ведь уже был у нас… и подарок маме принес… гиацинт подарил… тебе теперь можно к нам… в мою комнатку, мама не видит, ты же знаешь… А сюда не надо, мы уже немножко загорели, мы уже не белые как простокваша, нам уже не стыдно в купальню…

Файоло высвободил из-под Белиного лица свое лицо, облитое ее слезами. Взгляд его скользнул по асфальту, которым была покрыта плоская крыша, и устремился к далекой башне крепости, ощетинившейся строительными лесами — крепость реставрировали. С трудом стащил с себя Белу, сел. Потом встал.

Бела ткнулась лицом в плед и все плакала.

Файоло смотрел на нее с высоты своего роста. Потом прислонился к моторной будке, как бы переломившись в коленях, в поясе, в шее. Долго стоял он так, слушал, как включается и выключается мотор лифта. Свистящий звук его словно тащил за собой гуденье и стук. Сильный гнев и сожаление о транзисторе постепенно опадали, зато нарастал протест. Файоло не знал, что это, только чувствовал: он должен сделать нечто такое, чего он и сам не хочет, какое-то насилие над самим собой, вскрыть какой-то нарыв, что ли. Отбросив ногой угол пледа, он сел прямо на асфальт с острыми, вкрапленными в него песчинками, прислонился спиной к выщербленной стене машинного отделения. Он не знал, что это такое, не умел еще дать название чувству протеста, понял только, что не умеет дать название ничему из того, что в нем кипит. Ужасно! — подумал он. Если б еще мать Белы была зрячая… Он всплеснул худыми руками, нижняя губа у него отвисла. На ней повисла усмешка, она была неотделима от белых торчащих зубов. Уронил голову, словно шея переломилась. Транзистор — тю-тю, подумал он, лежит разбитый в световом колодце, пластмасса легко бьется… Надо сходить к дворнику, пускай отопрет дверь в колодец… Вот чудна́я «транзитка», взглянул он на Белу, плачет, хнычет, будто сонги поет… все из-за нее… Файоло уже представил себе, как от него удирают товарищи, книги оборачиваются к нему задней обложкой, учителя в школе — спиной, витрины, стоит ему подойти к ним, задергиваются холстинами, небо — тучами. Тучи закрыли небо, холстины закрыли витрины — берегись, эй! Футбольным мячом летит на тебя «тухлятина», отбей «головкой»! Эх ты, Голландец…