Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Что? — переспросил агроном.

— Да я про машины, знаете, там, ржавые…

— Про списанные-то?

— Да.

— Нечего о них думать! Эх, приятель, мы уже делали, что могли — и вот, сами видите! В утиль, так сказать, в металлолом не берут… Поломок много…

— Небрежности много — вот и поломки! — сорвалось у Файоло, и он тотчас пожалел, подумал — этого не надо бы говорить. Агроном, елки, прищурил глаза, такие веселые они у него, но только на вид. — Я просто подумал…

— А вы думайте, как надо! У меня и без вас хватает всяких критиков да деморализаторов! Так что думайте, как кадр! И знаете что — длинный вы, прямо колодезный журавель, а вот врежу вам как следует, мигом с копыт свалитесь!

Позже Файоло вспоминал, как он тогда съежился, будто переломился в коленях, в поясе, в шее, голову опустил, посмотрел поверх замасленной агрономовой кепки — вот так же, во дворе корпуса 4 «Б», бывало, ждал «на головку» жесткий футбольный мяч. Испугался. Испугался, челюсть отвисла, блеснули зубы, за них зацепилась зубастая ухмылка. Ухмылка оцепенела, слишком долго висела на зубах и на нижней губе.

— Списанные машины — вопрос не первой очередности, — уже мягче сказал агроном. — Все силы сейчас — на уборку, так что помалкивайте, приятель, не подрывайте мне трудовую мораль, не то мигом растянетесь там, в куче железного хлама, это я вам обещаю! — добавил агроном вроде бы весело, псих ненормальный, вроде бы в шутку, а ты только пялишься на него, лыбишься, зубы скалишь, потому что в этом странном столкновении проиграл-то все-таки агроном. Агроном это понял, повернулся и пошел прочь. Смылся. Вот это да, елки-палки! Я только посмотрел на него — и он убрался. Он — тот же Блажей, и старик с трясущимися руками — Блажей, да вообще все здесь — тот же Блажей. Во как! Тогда-то Файоло и решил, тогда-то и сказал себе… Теперь Файоло смотрит на комбайн и не видит ничего, только красно-коричневое пятно, воспоминания захлестнули, упорядоченные и беспорядочные, бесконечные, растрепанные, они описывают огненные круги вокруг соломенно-золотой Белы. Тогда он сказал себе, что напишет, и написал, и докончил письмо к Беле Блажейовой, долго писал — рука-то была усталая, — а писал он вот что: «Как только вернусь я из этой золотой стихии, с жатвы, до тех пор буду хлопотать, пока дверь в нашем доме не перестанет грохать. Досадно мне, что она так грохает и будит тебя от сладких снов. И нечего тебе было злиться на меня за то, что ты разбила мой транзистор. Целую тебя — твой Файоло». Может, не надо было так писать, елки! Это уж слишком… Но… но ведь красиво сказано — «золотая стихия». Бела тоже такая золотая стихия, точно, елки-палки! И Файоло вспоминал у комбайна, как он заклеил конверт, как отнес письмо к меленянской «Едноте» [16] «Еднота» — фирма сельских магазинов. , потому что там висел голубой ящик (тогда еще ящики для писем были голубые), и как в тот же вечер заглянул в пивную, застал там своих товарищей, подсел к ним и, впервые в жизни, как мужчина, заказал большую кружку пива. Пиво было теплое, зато желто-белое — как Бела! Вот дела-то, елки! Даже пиво — как Бела… Файоло стоит неподалеку от комбайна и вспоминает, как он глубоко «заглянул» в кружку, выпил одним духом, стукнул кружкой по столу и заказал еще. Так-то, елки! Письмо написал, отнес, в ящик бросил — чего он только в нем не понаписал! И может, это идиотство, самое большое идиотство на свете, потому что не написать (куда там написать?!) и не сказать (куда там сказать?!), но намекнуть, только намекнуть, что он любит Белу, — ну и аминь, конец, насмешка, и ты готов, сварился… Сварился, как лапша! — мысленно повторял Файоло, уставившись на красно-коричневый комбайн, на четыре ноги, торчащие между рычагами и колесами.

Из утробы комбайна доносились голоса.

В ячменях шелестел ветерок, шуршал соломой.

— В бога душу…

— А, черт!..

Елки-палки, подумал Файоло, и мысль его унеслась к Беле, в Братиславу, к корпусу 4 «Б» и выше, на плоскую крышу, где они с Белой загорали, чтоб не быть белыми как простокваша.

День в Меленянах был чудесный, накрытый ясным, чистым небом холодной голубизны, медленно скользили по нему давно где-то излившие дождь облака, такие безводные облака, словно сделаны они из хорошо протертого белого стекла. Меленянские поля ярко желтели там, где они были желтые, ярко зеленели там, где были зеленые, синели далекие горы, поднимающиеся на горизонте невысокими холмами, алели далекие крыши, с иголочки новенькие, а вокруг неготовой скирды соломы пестрели яркими тряпками, загорелыми ляжками девчонки-добровольцы…