Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

И еще, хочу пожелать тебе ко дню рождения доброго здоровья и много успехов — в труде и личной жизни.

Дорогая Юлка!

Уже очень давно тебе не писала и чувствую потребность кой о чем рассказать.

Моего Любоша отправили на пенсию, точнее, его сняли с должности директора завода. Мне трудно это понять: ведь он еще не такой старый, чтобы не мог работать. Причем якобы это коснулось не его одного. Хуже всего, что пенсия у него будет очень маленькая. Мы едва-едва сможем на нее прокормиться. Любошу, конечно, нелегко принять решение, как нам жить дальше. Когда я ему написала на листочке, что надо бы приняться за работу и привести в порядок «недвижимость», а потом продавать ягоды, овощи и фрукты, он сказал мне, что, мол, боится этого. Если, дескать, «недвижимость» будет в хорошем, а то и в прекрасном состоянии, она может приглянуться кой-кому из тех, кто и мертвую землю способен сдвинуть с места и прибрать к рукам.

Ты наверняка живешь лучше меня, тебе не приходится думать о таких вещах, и, в сущности, я за тебя очень рада.

Вчера мы вместе осматривали «недвижимость». Ты же знаешь, лежит она на крутом склоне. Превратить ее в богатую, урожайную землю — тяжкий труд, большая надсада. Что делать, право, не знаю.

И почему, собственно, пишу тебе? Сама не понимаю, но скорей всего, чтобы попросить у тебя прощения. Мои предыдущие письма могли бы стать для тебя живым укором, каким я постоянно являюсь для Любоша. Пожалуйста, извини меня, прости!

Шлю тебе мой сердечный привет.

Дорогая Юлка!

Ах, как бежит время! Бежит, а мы все еще здесь, и между нами ничего не меняется. Ровным счетом ничего, меняется только природа. У нас сейчас и в самом деле красиво. Весна чуть припоздала, но зато она бурная. «Недвижимость» наша белеет расцветшими деревьями. Но это тебя, должно быть, не занимает, и писать тебе об этом не буду. Собственно, я бы хотела написать тебе совсем о другом.

Впервые с тех пор, как все это открылось между нами тремя, впервые с тех пор Любош на меня очень рассердился. Сын моей сестры, Янко, стало быть, к нам уже так часто, как прежде, не ходит. Навалились на него заботы со школой, с учебой, и, как я слышала, у него есть уже девушка, но чем меньше он к нам ходит, тем больше я о нем думаю, и наверняка о нем не забывает и Любош. Написала я ему на листочке, что пора уже ему потихоньку решаться и «недвижимость» хотя бы на словах пообещать мальчику. Ничего, в сущности, я от него не хотела, пусть бы только заверил Янко, что усадьба «Над дорогой» однажды станет его. Любош возмутился до глубины души и сказал, чтобы я оставила его с этим делом в покое. На весь мир, насколько силы хватит, я и сожженным голосом выкрикну правду, — так я ему написала, — выкрикну то, чего мы трое ужасно стыдимся, ты, Любош и я. Только мы трое и знаем: в горле у меня нет никакого рака, — как Любош кой-кому говорил, — в нем нет ничего, кроме моего сожженного голоса, так как, отчаявшись, я выпила соляной кислоты. Он прочел это, испугался, побледнел.

Сегодня был у нас мальчик Янко, и я, собственно, потому и пишу тебе.

Сидели мы перед домом на лавочке под орехом, Янко, Любош и я, и муж мой вдруг ему и говорит: «Янко, как окончишь учебу и женишься, как устроишься в жизни, здесь все будет твое. Поставишь дом, еще лучше и больше, чем этот. «Недвижимость» до сих пор выстояла, будем надеяться, что и впредь ее никто двигать не станет!» Порадовалась я, «недвижимость» теперь стала нравиться мне, нравиться больше, чем прежде.

Хорошо, что у нас с Любошем нету детей. Сделать добро своему ребенку — дело нехитрое, никого, собственно, этим не удивишь, а вот сделать добро ребенку не такому близкому или вообще чужому — это совсем другое. И, в сущности, я даже рада, что случилась эта история между нами тремя. И было бы мне еще радостней, если бы и ты думала так же. Что человек творит зло — удивляться нечего, по меньшей мере однажды любой совершает зло — один сам по себе, другому жизнь подбрасывает удобный для этого случай. Жизнь — опасный игрок, она подкидывает и хорошее и плохое. Но какая же радость для человека, если ему удается такую плохую подачу отбить, выправить, — тогда он вправе гордиться собой. И вот что интересно: между людьми в этом деле абсолютное равенство. Любой из нас может делать добро, никакая особая подготовка тут не нужна, никакая исключительная гениальность, если ты знаешь, что это такое. Надо только начать и затем продолжать.