Уильям Уортон - Пташка [litres]

На третье утро нас поднимают по тревоге и строят в проулке между казарменными строениями. Холодно так, что, когда я сплевываю, плевок замерзает прежде, чем я успеваю растереть его подошвой. Сержант с лейтенантом, нашим замкомвзвода, выходят из двери напротив. После команды «Смирно!» сержант начинает перекличку, якобы чтобы раздать почту. Он выкрикивает и выкрикивает имена новобранцев – только для того, чтобы объявить, что писем для них не пришло, а ноги у меня мерзнут, нос вот-вот отвалится, и руки совсем закоченели даже в перчатках. Затем сержант опять командует: «Смирно!» – и берет слово лейтенант.

– Ладно, ребята. Сейчас отпущу вас в казарму. Жратва в двенадцать ноль-ноль. Но сперва капрал Лумбовский распределит наряды.

Горбатый урод начинает прохаживаться вдоль строя. Подойдя ко мне, он тычет в меня пальцем и говорит:

– На уголь.

Вы не поверите, но я горд, что он выбрал меня. После команды «разойтись» нас остается человек пятнадцать.

Вайс слушает меня, откинувшись на спинку кресла, и улыбается. Сквозь стекла очков видно, что глаза его прикрыты. Я чуть ли не ожидаю, что он вот-вот всхрапнет, хотя знаю, что он вовсе не спит. Интересно, сколько мне предстоит нести перед ним эту чушь, прежде чем удастся заставить его снова поднять веки.

Урод подзывает нас, чтобы мы подошли к нему поближе. Это типичный ублюдок, низкорослый и весь какой-то угловатый, чуть ли не квадратный, очень похож на того Полака из «Челтнема», которого я однажды уделал в финале округа. Причем еще в первом периоде; мерзавец оказался сильным, но совершенно тупым. Я его тогда чуть не придушил. Так и вижу перед собой его покрасневшую глупую рожу. Удерживаю его полу-нельсоном, словно в тисках, а коленом напираю ему на промежность. Слезы так и катятся по лицу этого дурака. Тем, кто получил наряд на уголь, урод велит на следующее утро явиться к нему в пять ноль-ноль. Всем четверым.

Когда я возвращаюсь в казарму, она выглядит, как будто говно попало в вентилятор. Все покидали свои шмотки на пол и столпились вокруг печки. Я хожу взад и вперед, высоко поднимая ноги; иногда мне приходится прямо-таки протискиваться, а порой даже перепрыгивать через кучи валяющегося там и сям барахла. Мне становится не по себе от мысли, что придется идти в бой с такими чмошниками.

На следующее утро меня будит дежурный ефрейтор, и я отправляюсь на кухню подзаправиться. Я там оказываюсь в этот день первым и решаю воспользоваться представившейся возможностью, чтобы как следует набить брюхо. На кухне тепло, пар валит клубами. Пока остальные, получившие тот же наряд, подтягиваются на кухню, я успеваю наесться до отвала.

Потом мы минут десять стоим в темноте на ротном плацу и ждем. На мне две пары носков, но все равно ноги у меня совсем замерзли. Холодный воздух просачивается в рукава, и я чувствую, что руки закоченели до самых плеч. Начинаю прыгать на месте и размахивать руками, как ветряная мельница крыльями. Трое остальных, типичные недотепы, нахохлились и курят сигарету за сигаретой. Наконец дверь открывается, и урод выходит. Он даже не посмотрел на нас, хотя бы для того, чтобы пересчитать. Может, его просто не научили считать до четырех. Мы идем следом за ним к стоянке, на которой ждет грузовик. В кабине сидят два черномазых шкета. Я им улыбаюсь, но они делают вид, что не замечают. Урод опускает борт кузова.

– А ну, сигайте сюда, говнюки.

С небольшого разбега я молодецки запрыгиваю в грузовик. У других так не получается, и мне приходится подать им руку. Дно кузова обшито листовым железом, оно влажное, скользкое и черное от намокшей угольной пыли. А на нас, черт возьми, новые солдатские куртки! Я иду в угол и присаживаюсь там на корточки рядом со сложенными грудой лопатами. Другие парни садятся по обе стороны от меня. Никто из этих недотеп не говорит ни слова. Мы даже не смотрим друг на друга.

Дернувшись, грузовик тяжело урчит и выезжает со стоянки. От толчка мы валимся на задницы и скользим по грязному полу. А эти сволочи в кабине смеются так, что даже нам слышно. Урод любуется этой сценой через заднее стекло. Грузовик колесит по грязной дороге, подскакивая на ухабах и проваливаясь в рытвины, а мы то и дело валимся друг на друга, пока не добираемся до шоссе, ведущего в Гаррисберг. Наши колени становятся черными, и, боже мой, как нам холодно! Никакой защиты от ветра. Мои уши превратились в ледышки, лицо немеет. Где-то через полчаса мы подъезжаем к каким-то угольным кучам на берегу реки. Грузовик останавливается, и урод подходит, чтобы открыть задний борт.