Уильям Уортон - Пташка [litres]

«…Ну хватит, Птаха! Это приехал к тебе я, Эл. Заканчивай дурить, эй!»

Я оборачиваюсь и, приоткрыв дверь, просовываю голову в коридор. На другом его конце маячит не то стражник, не то санитар странного вида, одетый в белый халат.

Потом через прутья решетки я заглядываю в палату, похожую на клетку. Пташка сидит на корточках прямо перед дверью, даже не смотрит на меня. Вот так, на корточках, он обычно и сидел на своей голубятне, когда пришивал перья к тому жутковатому своему костюму голубя. Если здешний главный психиатр, не дай бог, узнает о том голубином костюме, то, ясное дело, посадит Пташку на цепь.

Иногда это меня так пугало, что просто мороз по коже. Забираюсь на голубятню; думаю, на ней только голуби, а там Пташка: сидит, скорчившись, в темном дальнем углу и пришивает перья. Иногда Пташке приходили в голову самые диковинные идеи.

Вот и сейчас: пожалуйста, расселся посреди своей белой палаты и не обращает на меня никакого внимания. Украдкой я бросаю еще один взгляд вдоль коридора.

«…Ну хватит, Пташка. Это же полная ерунда! Я знаю, что на самом деле ты никакая не птица! Прекращай этот дурдом. Все, черт возьми, этой дурацкой войны больше нет! С Гитлером, с Муссолини и с Тодзё покончено, всему этому дерьму капут!»

Никакой реакции. Вероятно, он и вправду свихнулся. Интересно, знает ли его лечащий врач-психиатр, что все зовут его Птаха? Его старушка вряд ли им скажет; а может быть, не знает и она.

Пташка поворачивается ко мне спиной. Не вставая на ноги, он вращается вокруг своей оси. Прижал руки к бедрам и крутится себе. Ах, вот что: уставился на полоску неба в маленьком окошке на другой стороне палаты, под самым потолком.

Главный врач советовал поговорить о вещах, которые мы с Пташкой делали вместе. Это он устроил, чтобы меня привезли сюда из госпиталя в Диксе. Моя голова еще вся в бинтах, так что даже лица не видно. Меня оперировали и скоро прооперируют еще раз. Мне больно есть и говорить, а сегодня с утра, аж с девяти часов, я все говорю и говорю как сумасшедший. Не могу придумать, что бы еще сказать.

«…Эй, Птаха! А помнишь, как мы построили голубятню в лесу, прямо на дереве?»

Может, эта тема проймет Пташку? Его старуха заставила нас разорить первую голубятню, ту, которую мы устроили у него во дворе. Дом Пташки – часть поместья Косгроув; это был домик привратника. Большой дом и амбар сгорели много лет назад. Теперь дом Пташки стоит у самого края бейсбольного поля, недалеко от ограды левого центра. Эту бейсбольную площадку соорудили на единственном оставшемся незастроенным пятачке во всей округе.

«…Эй, Пташка! Ты не знаешь, что твоя мамаша делала, черт побери, со всеми попавшими к ней бейсбольными мячами?»

Мамаша Птахи прикарманивает все мячи, которые залетают в ее двор через ограду. Игроки даже не пытаются заполучить их обратно. Все, даже полупрофессионалы. Как только мяч перелетает, всё: пиши пропало, до свидания, мячик. Ничего не поделаешь, доставай и вводи в игру новый. Дороговато играть в этом месте, если ты правша и любишь длинные подачи.

Интересно, какого черта она могла делать со всеми этими мячами? Мы с Птахой где только их не пробовали искать. Она их, должно быть, закапывала, а может, и продавала; тогда она являлась крупнейшим поставщиком подержанных бейсбольных мячей на черном рынке.

«…Эй, Пташка! А помнишь этих недоносков Гринвудов? Им так и не удалось найти нашу голубятню на том дереве. Экая они были мразь, вот уж действительно подонки, единственные на всю округу!»

Эти ребята, Гринвуды, готовы были стянуть все, что попадалось им под руку. Они крали велосипеды, голубей – все, что не приколочено гвоздями.

Наша голубятня была потрясающим местом, чтобы держать голубей, и никому даже в голову не могло прийти, где она находится. А веревочную лестницу мы хранили в дупле, прикрытом кустарником. К ее концу мы приделали крюк и забрасывали его на ветку дерева, чтобы забраться наверх.

«…А помнишь ту веревочную лестницу, по которой мы забирались, Пташка? Господи боже мой, только подумать, мы были настоящие сумасброды!»

Я продолжаю говорить и при этом смотрю на Пташку, гадая, слушает он меня или нет. Он по-прежнему глядит в то высокое окно на задней стене.

На него, конечно, жалко смотреть, сидящего на корточках посреди палаты, в белой тонкой больничной пижаме. Он сжался в комочек, припал к тесно сдвинутым коленям, его голова наклонена вперед, локти прижаты к бокам, пальцы сцеплены за спиной. По тому, как он сидит, можно подумать, что он может вскочить, расправить руки, как крылья, взмахнуть ими несколько раз и выпорхнуть в то окно, от которого не отрывает взгляда…