Станислав Шуляк - Русское народное порно

Разбирательство было серьёзным: шестерых уволили из органов, начальнику райотдела поставили на вид и перевели оного с глаз долой в другое место. С пониженьем. Дел возбуждать не стали, окромя дел супротив сектоводителя Супова. Саввы Иваныча. На этого-то всех собаченций решено было развесить.

И ещё стал тогда ходить ко мне один персонаж – Владимир Соломонович Кизил, назначенный адвокат. На своего, сердешного да сочувственного, средств у меня уже не отыскивалось. Поиздержался, понимаете ли, на сокровенном своём искусстве в сфере всенародной кинематографии.

Поговорить он любил, этот самый Кизил. И творить умел разговоры и всяческие прочие собеседования.

– Не скажу, Савва Иванович, – говорил он при первой же встрече, – что с особенным энтузиазмом взялся за ваше дело, узнав, сколько вы успели накуролесить. И причиной тому отнюдь не моё избыточное ханжество, вы не подумайте. Но, стоит мне вспомнить, что сам являюсь отцом двух дочерей шестнадцати и восемнадцати лет, которые вполне могли бы попасть на какую-нибудь киностудию , подобную вашей, и тогда я поневоле начинаю сомневаться в собственном беспристрастии и добросовестном выполнении обязанностей защитника.

Так говорил он.

– Может, вам лучше отказаться, любезный Владимир Соломонович? – тщательно вышептал я, силясь подняться на подушке.

Но подниматься тогда я ещё не умел.

– Не могли вы, что ли, набрать двадцатилетних, Савва Иванович? – говорил ещё он. – Непременно вам подростков шестнадцатилетних да восемнадцатилетних подавай! Эстет вы какой!

– Я бы с удовольствием сделал бы всё, как вы говорите, хороший мой Владимир Соломонович, да мне непременно восемнадцатилетние требовались. И те, что моложе, – зашёлся я в своей негодной артикуляции.

– Ну, если вы и на суде будете столь же откровенны, так вам непременно по полной программе вкатают.

– Что ж поделаешь, – шепнул я. – Я теперь уж смиренная особь.

– А раньше, что ль, смиренною не были?

– Раньше я полон был тёмной спеси.

– А кстати, если у вас такие затруднения с речью, может, вам описать всё произошедшее на бумаге? Я оставлю вам сейчас несколько листов, а завтра-послезавтра принесу ещё… Хотите?

– Пожалуй, – кивнул я одними верхними веками.

– Ну, и отлично! – обрадовался защитник.

Так вот и зачинались нынешние мои записки. В сущности, они одни и останутся после меня.

Рука у меня устаёт, сестра Валентина ругается, глядя на тщетное и кургузое моё письмо, с трудом я складываю бессильные, безнадёжные фразы, язык мой беден и сух, полон мякины и чечевицы, и всё ж я каждый день измарываю листов по пятнадцать апокрифа моего несусветного. Владимир Соломонович посещает меня два раза в неделю и тогда забирает исписанное. Говорит, что вроде романа выходит.

Не знаю, романов я читал мало. Романы я читать не люблю.

98

«Замысловатое объявление!» – вздохнула женщина, тщательно изучив мои расскакавшиеся востроногие словеса на бумажном клочке.

Да-да, словеса были востроногие и ещё расскакавшиеся, это я хорошо помню.

Как я тогда ей ответил?

«Ещё бы не замысловатое, любезная Анна Львовна. Это вы удивительно справедливо приметили…»

А потом она спросила, не найдётся ли в нашем кино для неё какой-нибудь роли. Помню, меня это возмутило. Беспардонная старушенция! Тридцати двух лет. Я-то, положим, тоже не юноша, но обо мне в данном случае и вовсе нет речи.

Потом они стали сбираться, сбредаться мои артисты, шумливые и анархические, поначалу не было никакого порядка, покуда во дому моём праздном, заносчивом, декадентском не появилась декоративная и смышлёная Гулька. Гулечка. С нею я быстро воспрянул. С нею мне никакие прочие юницы были не страшны. И дело моё начало складываться.

И ещё – юноши! Разумный, спокойный, прехорошенький Алёша и разбитной Васенька атлетического склада. А эта Васенькина склизкая капля на головке уда – она-то и воспламенила наших юниц, разбудила в них подспудное, растревожила в них хищные феномены и фрагменты, из-за неё-то, из-за капли, всё-то у нас состоялось. Из-за капли той все блистательные, совокупные наши юницы этак нерассудительно и слетели с катушек, как в одной только первоначальной младости людишки с обычностию и слетают.

Мораль у юниц не обладает особой устойчивостью, их зачастую бывает несложно увлечь в беспутное, в беспредельное. Вот я их и увлёк! Вот я их и заполонил!

Бумага терпит мои словеса и мои помарки – мой аффидевит, бумага всяческие словеса терпит, не говоря уж об иных помарках во всём их восхитительном, немыслимом многообразии, о презумпциях и преткновениях, цель же, конечно, у меня одна-одинёшенька: обморочить, обмишулить вас всех – прилипчивое, придирчивое и докучное стадо моё!