Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Ну, что касается меня самого, меня всё время учат мои переводы: я предпочитаю быть «реставратором», а не эпигоном. Я больше не имею глупости «продолжать», «восполнять» и вообще относиться к перспективе иначе, чем открыл Дюшан. Я предпочитаю видеть в своих авторах некие аспекты собственной жизни étant donnés, настолько же, насколько мои прогулки и всяческие опыты, которые просто не влезают в беллетристику. Я думаю, что причиной моих неудач предшествующих лет было желание всякий раз выстроить этакий корабль «Густав Ваза», который был такой продуманный на все случаи жизни, что сразу же пошёл ко дну, и я очень хочу предостеречь тебя от того же самого. При этом я не отказываюсь от мыслей о «романах» и т. п. Я просто ощущаю необходимость закрепить пройденное . Сделать это легко , оставив за собой некий маневр в этой жизни. При этом всякие т. н. «этапы творческого пути» отвечают, по-моему, скорее внешней и всегда случайной карьере, чем реальности. Нельзя внутренне соответствовать собственному облику: по-моему, это то, чего тебе всё-таки хочется, и зря. Мне, кстати, тоже очень хочется. Диоген, онанируя на солнышке у своей бочки, жаловался прохожим, что нельзя насытиться, потирая живот. Может быть, нам всё-таки почаще чесать затылки?

Я не знаю, достал ты себе или нет эту книжку Мишо 104, но в конце концов это и не так важно сейчас в разговоре. Ира, которой я звонил поболтать на эту тему, вполне метко выразилась, что Мишо – разменная фигура, – и это верно в том смысле, что он должен был стать настолько же известным, насколько остались в тени многие подобные. Собственно, о чём речь? Человек называется «поэтом», потому что это означает абсолютное неприятие каких-либо видимостей жизни и лютый скепсис по отношению ко всему – к литературе, к сновидениям, к путешествиям, к мистицизму – ко всему, что может остановить человека в «абсолютном разрыве». По-моему, способность символизировать в глазах широкой общественности эти принципиально важные одиночество и отрыв (то, чему русским ещё предстоит научиться у воспитанных людей) и сделала Мишо великим, так сказать, одним из Великих Зайчиков нашего века, всячески подчёркивавших свою особливость, не посягая, как сюрреалисты, на принцип . Я не хочу сказать ничего плохого, я просто объясняю, почему эта книжка, хотя это всего-то каталог выставки и немного переводов, показалась мне важной. Тексты, где говорится о Мишо, всегда значител<���ьнее> того, что он сделал сам. И это нормально, когда речь идёт об «одном из многих единственных». Не вмешиваться в дела критиков, не возражая, но и не поддакивая, стоять на своём. Но забавно, что я сам нашёл какую-то точку опоры не столько в истории современной культуры, сколько в собственных предках, которые совершенно спокойно прожили в этом самом внутреннем отрыве от общества три века и даже нажились. И то и другое, впрочем, одинаково поддерживают во мне то, что ты называешь «протестантизмом», хотя мне и нравится убирать это в узоры и рюши. В Англии есть такая «Высокая церковь»: им и литургия нравится, и с папой у них нелады.

Возвращаясь к твоей прозе. Я согласен, что ты всё больше «держишь себя в руках» и что только это и хорошо, и разделяю твое стремление к краткости, хотя отчасти сомневаюсь, насколько это подходит лично тебе. Я не знаю, в какой мере тебе стоит добиваться «французской» лапидарности и не заставит ли тебя это, как заставило меня, замолчать вообще. Я, кстати, как раз думал об этом накануне, когда перечитывал Бруно Шульца – автора, который (хотя в переводе) мне очень сильно тебя напоминает и у которого как раз есть золотая середина между краткостью и «болтливостью». С одной стороны, мне бы действительно хотелось, чтобы твои тексты шли «абрисами» – на этом, кстати, построен весь «Доктор Фостроль», – с другой стороны, я очень ценю тот специфический «еврейский акцент» в твоей прозе, который я так называю, потому что раньше встречал его только у Шульца, у Родити… и у Кафки, представь себе. Я имею в виду нечаянные панорамы, возникающие из какой-то на мой вкус даже болезненной скрупулёзности, «мелочности», какой-то совершенно особый лиризм. (Мысль о том, что это «еврейское», я почерпнул у Родити, который, будучи специалистом по средневековой еврейской литературе на ладино и на латыни, в одной из своих заметок о прозопоэзии нашего века, – к сожалению, она у меня не сохранилась, – противопоставлял две различные риторики, одна из которых, коренящаяся в каббалистах, просматривается в конструкциях Кафки и Шульца, а другая, в чистом виде латинская, свойственна «барочной архитектуре» Борхеса или Савинио…) Собственно говоря, я хотел обратить твоё внимание на то, чтобы ты соразмерял заботу о ясности с особенностями собственной дикции. Тот же самый Родити стал мастером миниатюры, но об этом порою даже жалеешь, потому что, затягивая корсет краткости, он иногда впадает в уже чисто латинскую болтливость «заполнения формы».