Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Я прервал эти свои рассуждения, чтобы сбегать к приятелю взглянуть на последнюю «Иностранку», где напечатали недавний роман Павича «Последняя любовь в Царьграде», построенный на переборе таротной колоды (я всё думал, почему он этого до сих пор не сделал); книжка оказалась ещё дешевле, чем ожидалось; Павич, как всегда, переливает из одного в другое, как в той песенке «Истанбул». Я только ещё острее ощутил неудовлетворённость от попытки включить собственные идеи в ткань «романа». Кстати, недавно я приобрёл ещё одну карточную колоду; хорошее пятниковское переиздание «гостиного оракула» где-то середины прошлого века; тридцать две лубочные картинки с подписями на языках Австро-Венгерской империи. Когда я, работая на Лесной, садился писать своё, я каждый раз раскладывал эти карты «облаками» на столе поверх своих бумаг: как будто истории, которые витают над столом в клубах дыма. Вообще смешно. Художник, фактически, нарисовал «поверх» тридцати двух пикетных карт их «литературные/гадательные значения», и вот теперь я пробежал роман Павича на материале примерно той же эпохи (XIX век), в свою очередь, размазанный из карт. Всё это слишком. «Замок скрещённых судеб» Итало Кальвино (который Милена, кажется, должна была тебе рекомендовать по моей просьбе) несравнимо выше, не только из‐за «улипианской» закваски Кальвино. По-моему, я тебе рассказывал, насколько мне было мало даже такой книги. Я имею в виду, например, что когда я начал делать «логограммы», мне это понравилось тем, что я начал писать дым, разводы, облака; когда я придумал «свою колоду» и «повествовательную сетку», это было что-то по сути дела , а не размазывание . Когда я вплотную подошёл к роману, куда хотел всё это запхать, мне стало очевидно, что здесь что-то пахнет чрезмерностью, прециозностью в духе «эмблематических» романов XVII века, и «Густавом Ваза»… Ну вот, видишь, я тоже тот ещё «писатель»… Другое дело, что книжка кажется мне наименее коррумпированным (по сравнению с выставочным или электронным) способом выражения, и не только потому, что для меня-то это вообще естественно. Но вот вопрос, что за книжка и что с этим делать. В идеале, конечно, я вижу такие «увражи», где «рисунки» и «тексты» совмещаются как сноски , путеводитель своего рода. Но на что это будет похоже на самом деле, откуда знать?

Кажется, я не успел тебе написать всего, что хотел, но мне пора перебираться к Захарову; в итоге я переезжаю туда до 1 сентября и за эти четыре дня надеюсь перевести столько, сколько только можно. У меня довольно злое настроение, потому что мой драгоценный издатель не звонит, видите ли, из‐за переезда, и я начинаю сомневаться, есть ли какой-нибудь смысл в таких отношениях. Не на одном же издательстве сошёлся свет. Тем более мне придётся снова засесть, поскольку дальше погружаться в пучины мне уже надоело, да и некуда. В Петербурге, тем временем, такая жара, что впору свариться. Я взял во французской библиотеке книжку Альберто Савинио – там описывается их общее с Джорджо Де Кирико детство – и набрёл там на пассаж, который тебе понравится. Савинио пишет, что не сомневается в подлинности «шлимановской» Трои, поскольку в годы Мировой войны эти самые места были обстреляны английским крейсером «Агамемнон»… На этой славной ноте давай я с тобой пока попрощаюсь,

обнимаю тебя,

ВК

Дорогой Володя,

простите меня, что я столь опоздал поздравить Вас с Днём Рождения. Но я совсем не виноват, кроме того что опять так давно пропал у Вас из виду: у меня даже не вышло повидаться с Вами, как я рассчитывал, на чтениях во время «Анатомии петербургского искусства», куда я в результате не ходил из‐за одного хамского поступка ***. Я только мельком видел Вас однажды из окна трамвая, в котором проезжал по Литейному. И мне это ужасно обидно, потому что я невероятно соскучился и мне бы очень хотелось узнать, что у Вас. Но я сначала жил по приятелям, причём весьма стеснённо во времени и в деньгах, пробовал привести в порядок свою работу, в то время как у Милены была беременность и страшно много всего уходило на хлопоты по квартире, подготовку детских пелёнок, вещей и прочего.

А потом всё сразу грянуло. 12 апреля Милена родила девочку, которую мы прозвали Лика, вроде как в честь возлюбленной из «Жизни Арсеньева». Спустя неделю маму Милены, которая загодя приехала из Челябинска и жила здесь на Дрезденской, убили буквально на пороге нашей квартиры. Это было молниеносное зверство, негодяй сразу же пропал вниз на лифте, в котором, наверняка, поднялся вместе с несчастной женщиной. Она скончалась спустя два дня в Военной хирургии, не приходя в себя. Потом были разнообразные бюрократические мучения, связанные с её похоронами, и понятные бытовые тяготы с нашей девочкой, которые только вот начинают налаживаться в осмысленную жизнь.