Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Это может прозвучать парадоксально и даже кощунственно, однако именно стихийный и сугубо домашний характер занятий людей, сознававших себя неофициальными художниками, поддерживал в них больше общего с новыми формами в искусстве XX века, чем их начавшееся с 80‐х годов участие в официальной художественной жизни. Предметы – это сугубо живой вид работы, связанный как со случайностью находки и подсказанного ею образа, так и со случайностями плохой сохранности и устаревания вещей, которые могут менять значение. Но и опора на совпадение случайностей стала наиболее явным именно для XX века средством художественного воображения, а эфемерность представляет собой самую благотворную почву для вымысла, созданию которого посвящалась, по сути дела, вся история искусств этого столетия. В этом смысле искусство Воинова очень характерно. В современном искусстве существует специфический профессионализм, состоящий в симуляции самодеятельности, принципиально отвлечённой от классических средств художника: это, в общем, создаёт некий миф об искусстве или о самом авторе, «произведения» которого именно в связи с этим характеризует ускользающая странность и, с позволения сказать, дебильность . Что же касается парадоксального стремления уйти от живописи, чтобы достичь положения салонного художника, то выставка «Провокатор культуры» ещё раз доказала и такую возможность. По-своему «функциоколлажи» Вадима Воинова действительно представляют собой салонный натюрморт нашего времени: жанр, сформированный вкусами просвещённого русского любителя искусства – вчерашнего комнатного гуманитария, который сегодня стремится и к старосветскости, и к современной моде. Совершенно не случайно выставка «Провокатор культуры» состоялась, может быть, и не в парадном, но зато в самом «светском» уголке Эрмитажа, и сердечная атмосфера, разогретая видом автора, которого отсутствовавший Михаил Пиотровский поздравил по мобильному телефону, больше напоминала вызвавшее общий энтузиазм открытие выставки фотографий кошек сотрудников музея, чем формальное скучное мероприятие.

Вальрану должно было исполниться пятьдесят лет, и мы договорились, что я расскажу о тех натюрмортах, которые он принимается писать время от времени, вот уже достаточно давно. У меня есть фотография одной из таких картин, с изображением большой рыбы: этот снимок сделан из‐за стекла витрины на улице какого-то немецкого города и так удивительно хорошо передаёт странность, присутствующую в натюрмортах Вальрана, что существует желание сравнить эту странность с другими загадками, из которых состоит день, проведённый на улице без особого дела, в поисках ответа на вопросы, возникшие ночью за книгой или от некоторой музыки. Это не совсем обычные вопросы, и если я их вспоминаю, думая о картинах, а не о разговорах с умными людьми или книгами, то это потому, что они заключаются в странностях, не дающих ответов, а заставляющих человека, скорее, искать то, чего ему про себя спрашивать. Когда я думаю о такого рода картинах, я представляю себе либо работы французского художника Бальтуса и его брата, писателя и тоже художника, Пьера Клоссовского, либо натюрморты Вальрана, с которым я знаком достаточно хорошо, чтобы мои рассуждения о его живописи не были, что называется, заметками с выставки.

Сравнивая натюрморты Вальрана с работами двух таких совершенно отличающихся от него художников, как Клоссовский и Бальтус, я пробую показать в этом живописце человека, в мастерской которого книги и звукозаписи занимают не меньшее место, чем мольберт, кисти и краски, а работа отражает задумчивость и не передаёт ничего слишком внешнего. Выбор вещей для натюрмортов невелик и достаточно прост, чтобы создать символическую атмосферу, не слишком отвлекая внимание символами от предметов: череп, бутылки, рыба и т. д. Эти вещи бывают разложены на зелёном столе, который, как известно, предназначается для работы ума, то есть для работы с бумагами или для игры в карты. Фоном часто служит небесная муть, тонкие переливы которой можно изображать или разглядывать долго и тем более вдумчиво, что к этому обязывает не столько живописный вид, сколько потребность заглянуть в самого себя. Ощущение странности, о котором я тут уже говорил, создаёт рисунок этих работ. Слегка неуклюжее расположение вещей на полотне и скрупулёзная живопись показывают в каждом из натюрмортов не изделие для салона, а предмет долгих умственных занятий: для того, чтобы задавать своей работой вопросы, художнику иногда нужно лишить свою руку уверенности. Ведь яркая и уверенная работа – работа, как правило, мимолётная и не слишком глубокая.