Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Всё это, разумеется, ничего не меняет ни на улице, ни в гостиных. Но неловкость, которая обычно слышна в темнеющем зале кинотеатра, устанавливается. Теперь предположим, – как это принято в литературе и чего никогда не случается в жизни, – что однажды пути пёстрых личностей какого-то приблизительного круга пересеклись так, чтобы они смогли всё рассказать. Однако вряд ли произошли бы попытки вернуть себе краски жизни чужими глазами, и вряд ли это были бы минуты исповедей. Это собрание было бы всего лишь предлогом, и его общий дух был бы всего лишь глотком для храбрости, потому что во мраке, которого не развеять ни люстрам, ни огонькам сигарет, ни окнам, распахнутым на солнце, ничего не важно, кроме самого звука собственного голоса. Следует убедиться, что, едва вырвавшись, этот голос и его прошлые фразы покидают тебя с каждой минутой, отчуждаются, вступают в некий хор, в котором наконец появляется нечто невнятно новое, возможность по-настоящему слышать и становиться. Мы бы оказались на пиру Домициана, где над прошлым и его надеждами возводится всё растворяющая в темноте бутафория страха.

Он велел выкрасить дом со всех сторон в чёрный цвет; мостовая перед домом была чёрной, обшивка, крыша и перегородки были чёрными, и внутри там стояли покойные хорошо разубранные ложа. Туда он повелел приходить приглашённым, не разрешив им пускать с собой своих пажей и лакеев. И прежде всего он велел поставить возле каждого невысокую квадратную колонну, на которой было обозначено имя этого человека, и подвесить лампаду вроде тех, которые оставляют в склепах. И после туда заходили юные молодцы-пажи, полностью обнажённые, измазанные и зачернённые чернилами, похожие на богов Манов или на идолов, и хороводили между этими сенаторами и всадниками не без кажущихся им выпадов и угроз, а затем усаживались у них в ногах, в то время как рядом совершалось всё, чем подобает воздавать умершим. После чего вносили чёрные блюда и миски с почерневшими же закусками и блюдами, так что ни единый миг не было среди собравшихся такого, которого не охватывали бы смертные муки и мысли о том, что всё это устраивается по его поводу и что он должен быть сейчас растерзан на удовольствие Августу. И таким образом там стояла величайшая в мире тишина, и Домициан без устали рассказывал собравшимся об убийствах и о мертвецах.

Забавно, что задолго до того, как в 1885 году Макс Ауцингер, или Бен-Али-Бей, выступил с первым прогремевшим в Европе «чёрным кабинетом» чудес, точно так же называли службу, – фантазия сразу же рисует наглухо запертое помещение, – в которой тайно вскрываются письма. Это как будто подчёркивает, что сюрприз приятен, когда всё понятно заранее. Загадочность мрака притягивает, потому что поначалу его мысленно загромождают всяческие собственные забытые или подавленные секреты, вещи, которых недостает в обстановке жизни (поэтому мы обычно с такой лёгкостью меняем тайны на вещи, которые подошли наилучшим образом).

Чулан, куда некоторых из нас запирали в детстве, бывал скорее вознаграждением, чем наказанием за проступки, которые мы совершали из любви ко всему запрятанному и закрытому. Здесь, не то что повсюду, можно было не убегать, не прятаться и ничего не прятать. Наоборот, страх темноты, который взрослые выбирали для нас по своему опыту, был ничто перед ощущением свободы, и эту свободу как будто не ограничивали стены и весь уклад дома. В распахнутой темноте не было растерянности, было множество интересных и ещё непонятных вещей, которые следовало узнавать понемногу, буквально на ощупь и сосредоточив воображение во весь мир. Это был прекрасный мир, потому что его ещё не было и ему не было границ. До сих пор всё вокруг – будь то город вдали за окном, простёртые в озёрах леса или кукольные домики раковин на берегу залива, – обманывало с первого шага, оказываясь не по росту. Мир твоей собственной жизни всегда возражал, но этого было не рассмотреть, и нельзя было даже потрогать, как будто это была большая загадка со стороны взрослых (почему-то всегда считалось, что тебе хочется во всём вырасти до того, что они скрывают между собой, хотя на самом деле в тебе играло что-то более всеобъемлющее или даже божественное). С их точки зрения жизнь была такова, что в ней всё пропадало, портилось и подчинялось, а ведь всё можно было исправить, просто воткнув цветок в ножку отколовшейся балерины. И теперь, в темноте чулана, всё то, что тебе обещало издалека, впервые подходило так близко, что давало осторожно притронуться, доверяя только этой волнующей нежности и не отрывая пальцев от изменчивого абриса, – иногда холодившего, иногда вязнувшего или чуть ранившего, – в котором вереницы полузнакомых или пока незнакомых вещей вдруг словно бы занимались и перетекали, открывая пространство и существо одновременно. Это было как будто шуршащее ветвями и разыгрывающее тени присутствие, с которым мы, бывало, резвились наедине в парке. Даже спустя очень много лет, – вы можете, например, избавиться от любви, но берегитесь, чтобы она не возникла в воздухе, – некоторые моменты будут всё равно обострять в вас этот неопределимый и едва слышный дух, который исходит вместо тепла от прикосновения или даже от близости некоторых предметов. Мне, скажем, нравится думать, что это похоже на слабенький аромат саше или хорошего бренди, иногда возникающий необъяснимым образом над раскрытой книгой или в ряду застоявшихся парадных комнат, где никто не жил. Этот дух вызывает во мне необыкновенно приятные фантазии, однако если я захочу разобрать, что это и откуда пришло, боюсь, что это будет всего лишь утомительно долгий сбивчивый и повторяющийся список забытых мыслей, угрызений, порывов, все те секреты, которые ничего не дают и вдобавок никого не красят.