Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Когда раздвигался изысканный шатёр занавеса, зритель, пусть даже ему помогало плечо соседей, не должен был чересчур долго вглядываться во мрак. Следовало выдержать паузу, которая только едва заставила бы его почувствовать настоящее одиночество. Тогда фокусник выходил на сцену, а точнее, на ней возникали одежда мага, раскланивались их пламенеющие ткани, и по всему залу разносилось многоголосие фраз, смеха и посвистов, возникавших со всех сторон во мгле чёрного кабинета. Затем возникала изгибающаяся мелодия, и чародей вырисовывался в своём халате.

На обратной дороге, когда вагон выезжает из подземного метро над перелесками ночного пригорода, всегда печаль. Это примета спальных кварталов. Когда их так называют, как будто подразумеваются «ночные истории». Не те, в которых витают отблески прошлого. Ни старые руины, ни зажатые в городе трущобы не бывают такими открыто зловещими, как эти пущи, высокие блоки домов, пустыри и башни. В их глуши иногда попадаются ветхие домики, станционные будки, тепло одинокого огонька. Никаких иллюзий. Всё, что бывает ужасно, здесь. Вот что странно на воздухе, возле природы. При здоровом образе жизни и, в лучших местах, атмосфере дачного отдыха. В жизни удобного выселка, бережно разбросанной по лесопарку сгрудившимися белыми сотами, безусловность, и то же в бедных городках блочных нагромождений на пустоши. В ней хорошо устраиваются научные кампусы и окошки домашних мыслителей, допоздна обговаривающих за чаем проклятые большие вопросы. Задушевные мысли проходят без недомолвок, в воздухе нет одинокого опьянения. Всё проникнуто безыскусностью, здешним и объяснимым. Обстановка лечебницы. Поэтому болезнь во всём, чего здесь не может произойти. Эта жизнь не изменится, если от неё отойти, её исказит или преувеличит. В одно солнечное утро белые в деревьях дома вдруг кажутся нереальными, виднеющаяся в зелени суета отдыха вызывает тоску. Невнятное омерзение подкатывает от всего этого. Страх возникает после заката, и чем труднее его оправдать, тем уродливее угадываешь его формы. Хотя неясно, что ими движет, всё равно это обыденность. Всё, что было днём, уродует их, разлагает и делает угрозой. Мир, утративший иллюзорность, становится театром ужаса. Здесь показывают все пытки и казни, врождённые и хирургические патологии, все опыты отвлечённого разума. Всякое убеждение выворачивается наизнанку. В театре ужаса «одухотворение» вызывает животную жизнь трупов и человеческую враждебность зверей или механизмов, «сострадание» заставляет их искать крови, «эволюция» даёт плодить себе подобных. Зрелище как бы «из жизни» во всех подробностях. Хоррор не позволит представить себе нечто прекраснее торчащего в сосняке многоэтажного хутора и его жителей, разбросанных анилиновыми пятнами по бетонной дорожке, которая ведёт к взморью. Что за облегчение видеть это убожество после всего, чем оно угрожало. Здесь не испытывают ужаса, что вся жизнь на веточке железной дороги со всеми её перелесками, домиками и узкой косой пляжа была выстроена неправильно на обломках другого и что она оборвётся в минуту. Стоит в пейзаже блеснуть хотя бы искре грёзы, и безумие всё дорисует. Это бывает в блеске зеркальных коридоров большого проспекта, в боковой филиграни его переулков. В очерке старого здания, в узорах сада и в дали аллеи. Когда кажется, что всё это возведено, чтобы каждому недоставало именно его чуда. Найти и пропасть. Но не здесь. Здесь идеалы выветрились в идеи. Дни, которые не срастаются с воображением, наводняют сны монстрами, чтобы выгнать обратно туда, где недостаёт только денег и свободного времени. В мире, который определяют идеи, поиск прекрасного означает поиск удобного. Но как раз в этом случайность, с которой подобный мир легко гибнет. Всё начинается с внезапной утраты, и чем жизнь здесь труднее или беднее, тем незначительнее на первый взгляд то, что создаёт отсутствующий идеал. Смерть, развод, увольнение с работы… Но иногда это бывает просто смешно. И всё же любой идеал тут же зовёт за пределы прежнего. Причина может даже забыться со временем, потому что черты идеала сглаживаются, становятся всё более абсолютными и начинают завладевать. Возникает грёза, и по мере того, как в безвыходности окружающего обращаешься к мистицизму, она заставляет незыблемую действительность напитываться «животным магнетизмом», пропускать разнообразные флюиды и даже уступать «астральному воздействию». Пока всё остаётся прежним, но приходит во всё больший беспорядок. Но чем меньше возможности удовлетворить желание, тем оно прекраснее и тем меньше понимаешь, что это такое, подчиняясь неведомости. Вот когда узнаёшь, что эту жизнь легче опрокинуть себе на голову, чем изменить. И до тех пор, пока мы не уверены в том или ином непосредственном присутствии этого неведомого, мы больше доверяем нелепой действительности кадавров и взбунтовавшихся машин, чем незнакомой реальности Чёрного Кабинета.