Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Темнота должна скрывать, потому что иначе нет и мрака, и поначалу всё дело в тишине и её призраках. Это слепые и потому самые дразнящие мысли по сути своей монологи, фразы или обрывки, раздающиеся голосами, с которых они западали в уме. Всё услышанное или прочитанное, но не увиденное, возникает сперва поодиночке, отчеканивает, поёт или бормочет и потом беспорядочно нарастает хором. Оно вызывает другие воспоминания, звуки сцен, звуки музыки и мотора, самые разные шумы, с которыми умолкают мысли. Наступает припадок, в котором идёт кругом всё знакомое и незнакомое, чувства настолько сгущаются во мраке, что весь переходишь в один раздражённый слух.

Здесь наконец мрак затягивает в себя с подмостков того, кто для нас теперь кукла и ничего больше. Это должно произойти так. Тень выступает на помосте, который на самом деле не сцена, а высоко поднятая парадных размеров тахта (в восточном смысле это ложе для совместной трапезы) под балдахином, ограниченная перильцами и с узким рядом ступенек. Роскошный навес позволяет разглядеть одни доски, которые не убраны коврами, столиками и подушками для пира и последующих забав. Вместо этого к помосту плавно подходит фигура дервиша, каким его изображали в эпоху Девериа, в узко приталенном казакине и островерхой смушковой шапке. Нельзя сказать, что это переодетый дервиш, но это всё же тонкая и непонятная фигура. Неестественно бледное и гладкое лицо, губы чересчур алые, а брови и ресницы на полуприкрытых веках слишком чёрные и крашенная хной окладистая борода выглядит как чужая. Под стать лицу выглядывающие из узких рукавов длинные тонкие пальцы с ногтями, тоже подкрашенными хной. В общем, всё в этой фигуре кажется нарочитым и накладным.

Фигура поднимается на доски, но не садится, а остаётся стоять, выделяясь в темноте под балдахином своей бледностью и одеждой. На свету высокая шапка и длиннополый кафтан были тёмными, теперь они светятся лиловатым. Фигура оборачивается к нам спиной, выводит руками замысловатые пассы и замирает. Но немного спустя, когда наше внимание к ней ослабевает, мы вдруг замечаем, что она непонятным образом оказалась в противоположном углу помоста. Она передвигается плавно и незаметно. Сперва кажется, что она не оборачивается, но на самом деле она кружится невероятно стройно и быстро, сливаясь в лиловато мерцающую фигуру шахматного слона.

Может показаться, что это яркое лицо и порхающие кисти рук время от времени проблёскивают в тени. Однако темнота очень изменилась. Мрак стал клубящимися прозрачными формами, по которым пробегает порхающая над подмостками искра. Прозрачные формы создают волнующуюся, как вода, гладь, где играют сцены феерии. Всё новые холмы садов, дворцовые пролёты, хороводы неописуемо чудных созданий и виды вдаль открываются перед нами, не успевая за прихотью. По мере того как воображение устаёт, огонёк меркнет, все картины сразу совмещаются в сумеречный пейзаж.

Для зрителей это, собственно, и не вид, а мутное облако, которым стала темнота сцены. Это облако как будто поднимает всё та же кружащаяся на её досках фигура. Вместе с тем дервиш, или что это было, снова непонятным образом перешёл в ряд одинаково покачивающихся по углам помоста фигур. Они похожи на лиловые студенистые кегли. Однако стоит в них вглядеться, эти шатающиеся на досках кегли рассеиваются вместе со своим облаком. Оно оказывается всего лишь разошедшейся тенью. Ковровый навес, змеящиеся узоры ткани, литья и резного дерева – вот что всё рисовало.

Всякий, кто оказывается в чёрном кабинете, испытывает примерно то же, что показывал в «Четвёртом измерении» Рыбчинский. Фигура дервиша вращается, чтобы слиться с неведомым, и образует песочные часы, которые просыпаются через зрачок. Всё, что подсказывает мир и что шепчут слепые строки, вбирается в смерч и распадается на арабески, из которых художник создаёт причудливые и волнующие картины грёзы. «Всё может быть иначе», но на что ты способен, ты можешь только курить в сумраке своего кабинета перед лицом мрака, который наконец близко, наконец непонятен и ничего не обещает, просто возможность.

За окном декабрь, в сумраке которого луна повисла над площадью, как аэростат, зацепившийся стропами за левую башню бывшего дома Розенштейна. Мистические значки зодиака на фасаде этого здания придают ему очень домашний вид, потому что я привык жить в Петербурге, где уютно и в запустении, и в неизвестности. Город меньше, чем кажется. Всего, что здесь происходит, хватает на одну площадку для игры в крокет, или на стол, по которому я могу разложить вещи: фото моей жены с несбыточным именем Юлия, коробка «Житан» и колода карт – этого достаточно, чтобы сказать о том, что означает твою жизнь и что может в ней быть. Поэтому ни один разговор не кажется мне серьёзным, если в нём не затрагиваются любови, курево или карты. Я имею в виду карты Таро.