Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Учился он плохо. Не хотелось зубрить какие-то правила, решать примеры и вообще делать многое другое, что велят в школе. Но один раз он получил «отлично» за стихотворение.

— Удивил ты меня, Тимофеев! — сказала тогда Анна Васильевна. — Очень удивил! Что это с тобой случилось? Никак, за ум взялся?

Сережка не понял язвительности замечания учительницы. Да и зачем ему было понимать? Он был доволен, что его вызвали к доске и поставили «отлично». Что бы там ни говорили, а «отлично» есть «отлично». Вскоре, правда, этот его блистательный выплеск был забыт и никто уже больше не вспоминал, как он отчеканил у доски стихотворение, даже покраснев от удовольствия, и сел на место гордый, готовый совершить любой учебный подвиг, но случая не представилось…

Мать часто вызывали в школу, выговаривали в учительской:

— Ваш сын просто хулиган какой-то… Вы знаете, он недавно пускал на уроке голубей!

— Каких голубей?

— Бумажных, конечно. Но все равно… Уж вы, мамаша, пожалуйста, уделяйте сыну больше внимания. Упустите мальчика. Он у вас тяжелый.

Сережка стоял у открытой двери учительской и все слышал.

В третьем классе, когда принимали в пионеры, Анна Васильевна, выстроив ребят в коридоре, перед тем как вести их в актовый зал, назвала несколько фамилий, в том числе и Сережку.

— Вас нельзя принимать в пионеры, — отчеканила она. — Вы плохо учитесь и плохо ведете себя. Вы не достойны носить красные галстуки.

Недостойные молчали.

— Вас не будут принимать, — повторила Анна Васильевна и, взглянув на посерьезневшие лица ребят, стоящих на шаг от строя, заключила строго и непреклонно: — Идите домой и задумайтесь над своим поведением и своей учебой.

Сбившись в кучку, они пошли, растерянно глядя друг на друга и ожидая, что кто-то сейчас обязательно что-то скажет — слишком уж напряженным оказался момент. И первым нашелся Сережка.

— Ну и ладно! — произнес он громко, так, чтобы всем было слышно. — Обойдемся и без галстуков.

— А ты помолчал бы лучше, Тимофеев, — тут же прервала его учительница. — Тебе-то больше всех надо задуматься.

Сережка переживал, что его не приняли в пионеры. «Хотя какая разница, — размышлял он, — ходить в галстуке или без? Ведь все равно — все в классе вместе».

Но разница была, и он это чувствовал. И особенно остро, когда старшая вожатая, войдя иногда после уроков в класс, объявляла: «Пионеры, останьтесь, будет сбор!»

Как радостно встречалось всегда окончание уроков и как быстро покидался класс, а тут — на тебе! — ноги не шли.

«Интересно, — думал Сережка, — о чем говорят пионеры, когда остаются одни?» Но этот интерес в нем скоро начал пропадать.

Однако в пионерский лагерь, куда его отправила летом мать от своей работы, он приехал пионером. Взял у Андрюшки Смирнова галстук и надел в электричке, которая везла их в Кратово. Галстук был мятым, потому что уже несколько дней пролежал у него в кармане, но на это никто не обратил внимания.

Но пробыл Сережка в лагере недолго — убежал оттуда через неделю.

— Что случилось? — спросила мать, увидев его дома.

— Ничего, — ответил он. — Только я туда больше не поеду…

— Почему?

— Не поеду, и все.

Надежда Петровна сердцем почувствовала, в лагере что-то произошло. Попыталась расспросить сына, но он ничего не говорил. Да и что он мог сказать, если начальник лагеря назвал его босоногим.

Перед вечерней линейкой прошел сильный дождик, такой сильный, что даже хлюпала под ногами вода. Все думали, что линейку отменят, но горн прозвучал вовремя. Сережка очень берег свои новые ботинки, которые купила ему на ордер мать перед самым отъездом в лагерь. Ботинки были отличные — черные, со шнурками. Таких он еще никогда не имел и потому, взглянув на бегущие по дорожкам ручейки, решил пойти на линейку босиком. И вот, когда весь лагерь уже построился в ровном каре, когда замолкли звуки дяди Мишиного баяна, игравшего, как всегда, «Ну-ка, солнце, ярче брызни…», начальник лагеря, который стоял на трибуне, обратил внимание на Сережку.

— А это что еще такое? — нарушил он басом установившуюся тишину. — Это еще что за босоногий?

Вместе с начальником в Сережкины ноги впились несколько сот глаз.

— А ну-ка! Вон отсюда! — донеслось до Сережки, и он, взглянув еще раз на трибуну, откуда слышался голос, побежал в сторону своей палаты, а на другой день уехал в Москву.

Незаметно, сам собой замкнулся над Сережкой какой-то проклятый круг. Что бы в классе ни случилось, указывали на него. Конечно, кнопки на стуле Анны Васильевны, живой мышонок, пущенный между рядами парт — тут деваться некуда, но когда из Аральского моря чернилами провели канал в Каспийское на большой карте, висевшей у них в классе, — здесь Сережкиного и духу не было. А виноватым оказался он, и матери пришлось ехать на Кузнецкий за новой картой.