Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Один случай сблизил их особенно.

Во втором корпусе жила семья Тимошкиных: бабка, разбитая параличом, трое мальчишек, которых за худобу и хилость прозвали во дворе доходягами, младшему — четыре года, старшему — восемь. И всю эту нетрудоспособную команду кормила, поила, обстирывала бабкина дочь — мать ребятишек — тетя Варя, которая работала санитаркой в железнодорожной больнице.

Двум старшим мать разрешала по очереди ходить в магазин за хлебом, и ребята строго придерживались этой последовательности, потому что тому, кто нес в тот день домой хлеб, разрешалось съесть довесок. Но сейчас Тимошкины за хлебом не ходили. Все знали, что у них случилось большое горе — они потеряли карточки. «Как только жить месяц будут, — вздыхали взрослые, глядя на них, — ведь встают и ложатся голодными…»

Прямо под Тимошкиными, этажом ниже, жил одноглазый мужчина, фамилии и имени которого Сережка не знал, как не знал, пожалуй, этого никто во дворе. Все звали его Кривым. Кривой переехал сюда во время войны, когда, как рассказывали, разбомбили его дом, и занял одну из пустующих квартир. «Прописали временно, — говорили во дворе. — Ведь надо же где-то жить человеку…» Потом поползли слухи, что Кривой работает кладовщиком в какой-то пекарне и торгует на рынке из-под полы хлебом и сливочным маслом.

Сережка и Японец курили в подъезде, когда мимо них прошли доходяги Тимошкины.

Самый худущий из них был конопатый, похожий на осенний лист, и, казалось, как лист, мог быть унесен ветром.

— Совсем дохляк, — сказал Сережка, когда ребята вышли из подъезда.

— Голодные, — пояснил Японец и прищурил глаза: — Давай накормим хоть раз?.. И сами как следует похаваем…

Сережка удивленно поднял голову.

— Как?

— А вот так…

Японец каблуком раздавил окурок и тихо произнес:

— Ты постоишь здесь, а я скоро… Увидишь шухер — свистнешь…

Сережка ничего не понял, но на всякий случай признался, что свистеть не умеет.

— Не умеешь?.. Тогда загорлань что-нибудь…

— А что?

— Ну, какую-нибудь песню… «С Берлинского кичмана…» или еще что-нибудь… Только громче пой.

Сережка начал догадываться, а когда Японец пошел по ступенькам вверх, понял, что он направился к квартире Кривого.

Странные охватили его чувства, когда он остался один. Беспокойство, что ли, какое-то вошло в него, а может быть, страх? Вокруг сразу же установилась такая тишина, что даже зазвенело в ушах. Он присел на ступеньку, но тут же встал, подошел к двери, а потом снова вернулся назад. Ладони стали скользкие и холодные. «Как долго он там! — забилась в голове мысль. — Как долго… И что он там копается…» Внезапно Сережка успокоился и даже почувствовал какую-то необыкновенную легкость. «Ну и что, если кто войдет сейчас в подъезд? Запою что есть силы, и Японец услышит… А что? Разве петь нельзя?»

Однако Сережке запеть не пришлось. Японец появился раньше, чем кто-либо вошел. Телогрейка его заметно оттопыривалась над ремешком.

— Жрать хотите? — подошел на улице Японец к Тимошкиным, которые молчаливо сидели на крыше подвала, поджав под себя ноги.

Они не ответили, только посмотрели беспокойно. Однако самый маленький все-таки кивнул головой два раза подряд.

— Топайте за третий корпус. Мы сейчас придем туда. Похаваем вместе…

Сережке понравилось, что Японец сказал «мы». А как же иначе? Ведь он тоже ему помогал.

От непонятной тревоги, которая была всего несколько минут назад, не осталось и следа. Сережка ощущал гордость и уж, конечно, свое полное превосходство перед этими худыми, голодными ребятами, которые даже не верили, что они сейчас будут есть.

Тимошкины поднялись с крыши.

— Топайте! Топайте! — негромко подбадривал их Японец. — Увидите, какая еда…

Едой оказались буханка черняшки и две банки сгущенки. Какой же вкусной она показалась! Ели торопливо, обильно поливая куски хлеба тягучей сладостью.

После этого случая Японец чаще разговаривал с Сережкой и даже сам подходил первым. А Сережка с этого времени стал ждать, что Японец обязательно попросит его еще о чем-нибудь. И он не ошибся. Просьбы начались. Правда, все они были какие-то мелкие: сходить к магазину посмотреть, что привезли, сбегать домой за спичками, пойти разменять десять рублей, — но следовали регулярно.

…Японец был чем-то озабочен. Это легко угадывалось по сдвинутым ниточкам бровей, морщинам, перерезавшим его неширокий лоб, заметно двигающимся большим красным ушам. «Чудной он какой-то сегодня», — отметил про себя Сережка и чуть было не улыбнулся. Однако, увидев, что Японец хочет что-то сказать, сделался серьезным, тем более что заметил у него под мышкой сверток.