Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

…Страшная все-таки вещь — одиночество. Оно озлобляет, вселяя в человека тоскливую уверенность, что нет и не может быть на свете никакой доброты. Никакой… И никогда… Одиночество пугает ощущением ненужности, ощущением пустоты…

Сережка бесцельно бродил по большой улице, не видя и не слыша ничего вокруг. Во двор вернулся, когда уже темнело.

Остановившись у своего подъезда, увидел Кольку-скрипача, который тут же подскочил к нему. Сколько раз он приглашал Сережку к себе домой — послушать, как он играет на скрипке. Хотел, видно, отблагодарить его за велосипед, но Сережке все было некогда. В общем-то несолидное это дело — музыка. «Подумаешь, скрипку слушать! Радость тоже…»

— Пойдем, Сережа, к нам, — опять начал Колька, — ведь обещал же. И мама сказала, чтобы ты приходил.

Мальчик даже коснулся его руки, полагая, очевидно, что это поможет уговорить Сережку.

На этот раз Сережка согласился, и они отправились к Кольке домой.

К его удивлению, пиликанья, которое он привык слышать из окна или с балкона, когда Колька играл на скрипке, не было. Маленький скрипач мелодично выводил какую-то вещь, не отрывая от инструмента глаз, и даже шевелил от усердия губами. «А трудно, наверно, играть на скрипке, — следил за его движениями Сережка. — Вон ведь как извивается…»

Закончив, Колька опустил смычок и сказал:

— А ты знаешь, как играл Паганини?

— Кто?

— Паганини… Это скрипач был. Он жил в Италии. Очень давно, правда.

— А ты откуда знаешь?

— Я книжку про него читал.

Потом они пили чай с конфетами «подушечка», и Колька рассказал ему, как играл Паганини. Сережка слушал, хотя, честно говоря, его это не интересовало. Вскоре он снова оказался на улице.

Был уже поздний вечер. К тому же, как плача, заморосил дождь. Он так был созвучен Сережкиному настроению, что ему тут же захотелось домой, к теплу, к свету.

Придя домой, Сережка увидел военного, который, быстро встав со стула и широко расставив руки, радостно произнес:

— Внучек! Какой большой стал!

Это был дед.

Петр Васильевич изменился, постарел. Лицо его стало широким, одутловатым, и, что особенно поразило Сережку, дед стал меньше ростом. Но Сережка все равно узнал его сразу же, а может быть, просто догадался, что это дед. Ведь кому еще было к ним приехать…

Он почувствовал сильную мускулистую руку, обхватившую его за шею, колючие усы.

Дед возвращался из Германии. На груди его блестели ордена, которых было так много, что они налезали друг на друга. Среди них были и такие, каких Сережка еще никогда не видел — тяжелые блямбы, продолговатые плашки с тиснениями, кресты на голубых лентах.

— Что же с дедушкой-то не здороваешься? — заметила мать, видя, что Сережка не в силах вымолвить слова.

— Здравствуй…

— Здравствуй, здравствуй! — нагнувшись к нему, зазвенел орденами дед. — Здравствуй, внучек…

Отвечая на бесконечные вопросы деда, Сережка заметил, как внимательно слушает его ответы мать, словно ждет момента, чтобы вмешаться, если он вдруг что-то скажет не так. Но Сережка отвечал медленно и немногословно, в худшем случае просто пожимал плечами — не знаю, дескать, и все тут.

Когда сели за стол, мать, достав неизвестно откуда четвертинку, налила деду, себе и чокнулась с ним.

— Ну, папа, за твой приезд, — сказала она и хотела добавить еще что-то, но замкнулась.

Дед выпил, аккуратно поставил на стол лафитник и тронул указательным пальцем усы. Есть он начал тоже аккуратно, будто боялся, чтобы с вилки ничего не упало. Следующий тост дед, приосанившись, предложил выпить за Сережкиного отца, за память о нем.

— Хороший человек был Илья, добрый. Пусть будет ему земля пухом, — услышал Сережка и не понял смысла последней фразы. «Как это — пухом?»

Он заметил, что этот тост дед с матерью выпили, не чокаясь и не глядя друг на друга, как бы стеснялись человека, за которого пили, будто стоял он между ними. Сережка тоже, как и они, опустил глаза, почувствовав важность минуты, в которую нельзя было ни говорить, ни жевать.

После ужина мать с дедом ушли на кухню, а он остался в комнате один. Звонко тикали на этажерке часы, но стрелки двигались медленно. Наконец, дед и мать возвратились. Петр Васильевич сел у окна, повернувшись к темному стеклу, закурил и начал изредка посматривать на Сережку.

Утром, когда встали, дед громко объявил:

— В деревню поедешь со мной. Побудешь лето там… И мать отдохнет от тебя…

Сережке это не понравилось. «Значит, мать ему нажаловалась, — подумал он. — Так вот о чем они вчера разговаривали на кухне! И зачем только матери нужно было все рассказывать? Эх, мать, мать…»