Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Приближались экзамены. В Сережкином пятом «А» в этом году к ним готовились как-то легко и весело, не то что в прошлом. Может быть, потому, что прошлогодние экзамены сдавались впервые, а может, потому, что настроение в этом году было радостное и у ребят, и у учителей: ведь кончилась война. Однако экзамены все-таки страшили. «А что, если не удастся списать арифметику?» — думал Сережка. О том, чтобы решить экзаменационную задачу самому, не могло быть и речи. В течение года ни одной задачи сам не решил, да, впрочем, он и не верил в то, что сможет это сделать. Бывает так, когда в человеке пропадает вера в собственные силы. А в Сережке пропала, и никто из учителей этого не заметил, даже не попытался этого сделать.

Списать на экзаменах арифметику Сережке удалось — дал Андрюшка Смирнов. Правда, как показалось Сережке, завуч, который был у них на экзаменах, заметил, что он списывает, но ничего не сказал. «Молодец!» — похвалил его про себя Сережка и, уходя из класса, приветливо с ним попрощался.

Начались каникулы, и через несколько дней в их двор пришло настоящее лето. Это почувствовалось по духоте, по раскаленным крышам подвалов, на которых теперь уже нельзя было сидеть, по запыленной в саду листве. Трава поднялась выше, напрочь закрыв собой еще недавние просветы земли.

Но главным признаком перемены в природе был тополиный пух. Он был легким, как сам воздух, и долго не опускался на землю. Пух залетал в окна домов, лез в глаза, в нос, садился на губы, но его назойливость терпели, даже радовались ей: лето пришло! И еще долго-долго будут стоять теплые дни…

Пришло первое послевоенное лето. В новеньких гимнастерках, может быть выглаженных еще где-нибудь в Австрии или Германии, в доме появились фронтовики. По утрам они выходили в сад, который встречал их поредевшим, словно выплакавшим за эти годы вместе с людьми горе.

О войне фронтовики говорили мало. Стремились скорее к мирным темам, но так как находить их им было еще трудно, они в основном вспоминали довоенную жизнь.

Но было в них, этих фронтовиках, и много нового. Вот пришел с войны человек. И голос у него тот же, и тот же цвет глаз, и губы те же, а человек другой…

Савельев из второго подъезда вернулся совсем седым; Мурлыкин — тот, который перед самой войной сменил фамилию на Норд, за что и получил во дворе прозвище Норд-Мурлыкин, приехал с фронта в погонах лейтенанта и с семью орденами. Но больше всех удивил Кузнецов.

Борис Николаевич Кузнецов, который работал до войны каким-то начальником и ходил в белой фуражке с высоким околышем, потому и являл всегда вид далеко не гражданского человека, пришел с фронта в погонах рядового и без орденов.

Глядя на Бориса Николаевича, недоумевали: «Как же так? Начальник, а рядовой…» И возникали вопросы: «А может быть, вовсе никакой не начальник? Просто когда-то сам захотел им быть, и все тут?»

По вечерам во дворе гремели радиолы. Они включались громко, на полную мощность, словно демонстрировали возможности своего звучания. Под музыку танцевали. Пластинки — с романсами Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина, Лещенко, и лишь только несколько вещей Утесова и Шульженко напоминали о войне.

Замызганные пиджаки, кофточки, промасленные телогрейки сменялись на сохранившиеся еще с довоенных времен бостоны и креп-жоржеты, трофейные курточки, блузки, аккуратные костюмчики; появились сделанные под золото кольца, цепочки, браслеты; в старомодных буфетах встали мозельские сервизы с розовыми мадоннами, по стенам развешивались гобелены.

А каких только не было часов! Круглые, прямоугольные, продолговатые…

У малышей оказались губные гармошки, у подростков — фотоаппараты, у ребят постарше — аккордеоны.

Зажатый подбородком какого-нибудь паренька красивый переливающийся инструмент представлял собой в его руках целое богатство, которое, казалось, неизвестно даже сколько и стоило.

Но это было далеко не у всех. В основном у ребят, чьи отцы вернулись. Они-то и привезли с собой дорогие подарки как плату за долгое отсутствие.

Сережке не привезли ничего. Он не завидовал всему тому, что появилось у ребят, но тем не менее чувствовал какую-то обидную несправедливость. Мать купила ему синий трофейный френч, но носить он его не стал. А френч был хороший, почти новый, даже с этикеткой над боковым карманом.

Но все-таки нет-нет да и появлялось теперь у Сережки тоже что-нибудь заграничное: ручка, зажигалка, а один раз он даже пришел домой в новых носках. Мать сразу заметила это.