Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Солнце еще не распалилось, и Козмодемьянск обдавал утренней свежестью. Коллеги мои, как обычно, умели хорошо запрятаться, в этом я убедился, изрядно покрутившись фактически на одном месте.

— Где у вас тут представительство контрразведки? — озадачил я мента, хмуро гулявшего недалеко от монумента.

Услышав страшное слово «контрразведка», старший лейтенант напрягся, как на толчке, — ведь у нас испокон веков все трясутся, когда заходит речь о тайной полиции, окутанной мифами и возведенной в культ. И это прекрасно! Служение органам — величайший долг гражданина. Что плохого в том, что крупный писатель, пользуясь дружбой с чекистами, сидит в соседнем кабинете во время допроса другого поэта и радуется, слушая, как его коллега под моральным и физическим воздействием разоблачает и себя, и своих друзей?

Ну, а разве донос — это обязательно плохо? Разве у тебя, Джованни, во Флоренции доносы не были в чести? Что дурного в том, что я сообщаю о человеке? О том, что он читает, например, «Декамерон» или слушает «Эхо Москвы»? Или принимает на квартире подозрительно пьющих типов? Или имеет три машины в то время, когда у меня нет и одной? Я же не убиваю его, я посильно помогаю властям, а следовательно, и обществу познать своих почтенных граждан. Секретный сотрудник, или сексот, — это звучит гордо! Вообще говоря, секретность — это великая сила, и не только в операциях вроде вкатывания в пресловутую Трою деревянного коня, заполненного ратниками. Секретность создает возвышенную атмосферу, это тот неповторимый соус, без которого жизнь пресна, как морковная котлета. Впрочем, таким соусом, вдохновляющим на движение ума (а разве секретность не блестящее упражнение для мозга?), может быть и виселица, которую отцы города любили поставить посреди Флоренции, правда, Джованни?

Мент мялся, но запутанно объяснял. Я уже начал раздражаться, но вдруг неожиданно увидел… кого ты думаешь, Джованни? Нет, нет, не ЮВ и не Бориса! Я увидел… знакомую до беспамятства декадентски изломанную фигуру, широковатые плечи (если бы ты видел, как нежно окаймляли ключицы ее шею!), и рыжую косу, тянувшуюся до самого оттопыренного места. Нет, пожалуй, это не рыжий цвет, Джованни, помнишь, как выглядят египетские или греческие медные котлы и вазы? Чуть темноватые, но зажигающиеся на солнце изнутри, словно в глубине тлела неведомая никому душа.

— Роза! — закричал я на всю площадь, по-моему, даже Ильич на монументе вздрогнул и повернул свою гениальную голову. Она оглянулась с каменным равнодушием на лице, словно вдали маячил не человек, которому она совсем недавно с нежностью вручила Дали (не говорю уже о сладких минутах в больнице!), а незнакомое и неприятное существо с другой планеты. Взглянула даже с неприязнью, так смотрят на таракана, ползущего по столу, или на клопа, обнаруженного в районе лобка, честно говоря, уже давно на меня никто так не смотрел. Повернулась — и исчезла! Она ли это? Или опять фата моргана на почве бесконечного размусоливания больничных воспоминаний? Как хороши, как свежи были розы… Алеют слишком эти розы, и эти хмели так черны.

Туповатый прапорщик у входа резво вскочил, потребовав пропуск, но, видимо, у меня, Джованни, от близких контактов со всеми нашими правителями выработались некие властные привычки, державная поступь, которую не остановить даже танку. Не допускающий пререканий хамский тон, уверенность в жестах, и, наконец, твердый взгляд, который сразу ставит на место и не вызывает никаких сомнений. Потому я просто прошел вверх по лестнице, бросив сквозь зубы нечто неразборчивое вроде «пошел на…». Раскрыл обитую дерматином дверь кабинета: над письменным столом бюстом самому себе высился Павел Батов в униформе подполковника, нос картошкой, чуть-чуть раздваивающийся на самом конце, юркие черные глаза (между прочим, видевшие все детали, вплоть до дырок в чужих носках), всегда наморщенный лоб, словно никак не мог вновь открыть теорему Пифагора. Привет, дружище, привет партнер по сызранским похождениям (о, милая сердцу Сызрань! слезы! слезы и еще раз слезы!).

— Какими судьбами? — удивился он и встал. Мы троекратно расцеловались взасос, пахло от него, как всегда, то ли гнилыми зубами, то ли дурно функционирующим желудком, раньше об этом я говорил ему прямо и даже однажды по пьянке влил в рот полфлакона «Красной Москвы». Я тоже удивился, и он объяснил, что прибыл сюда несколько месяцев назад начальником местной службы. Причина? Не поладил с начальством в Питере, обычное дело.