Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— С удовольствием. Сейчас свяжусь с ней по телефону, — и он ушел в капитанскую рубку.

Черт побери, зачем я это сделал? Словно черт подтолкнул меня, в конце концов, кто мне мешал связаться с ней в городе? Тем более что утром она вела себя крайне высокомерно и даже оскорбительно. Случалось ли тебе, Джованни, думать и чувствовать одно, а делать другое?

— Она обещала прийти. Обязательно. Она спрашивала, не находил ли ты какую-то газетную вырезку в книге Сальвадора Дали?

От этих слов у меня сладко заныл низ живота и вспотели руки, золотой пух ее тела застлал глаза, рыжая коса расплелась, окрутилась вокруг моей шеи и сладко защемила горло. О, муки мои!

Вскоре в музыкальный салон начала сползаться вся наша кодла. Очень довольный собой Тетерев в ярком клетчатом пиджаке и красном галстуке, повязанном местным пионером, мрачноватый Грач, постоянно глотавший какие-то таблетки. Бесшумная Сова в белом клетчатом пончо, взъерошенная Курица, словно только что после игр с петухом. Торжественный Орел (в этот вечер лысина его светилась, как хрустальная люстра), томная Сорока, поигрывавшая своим черно-белым хвостиком, и флегматичный Дятел, то ли задумчивый, то ли сильно поддатый. Бармен Митя внес напитки и набор всевозможных сыров: рокфор, стилтон, шамуа, горгонзола, десять видов бри et cetera. «Мистика? Это сыр, Христос тоже из сыра» — звенел в моих ушах Сальвадор, повторяя эту фразу несчетное число раз.

На сей раз слово я предоставил Курице, она приосанилась, пригладила растрепанные перышки, поморгала красными глазками и раскрыла клюв. Поверь мне, Джованни, что она была не менее прекрасна, чем твоя Изабетта, отрезавшая голову у трупа своего любовника Лоренцо. Я представляю, как нежно она обернула ее полотенцем, запрятала в подол своей служанки, а затем положила в красивый горшок, засыпала землей, посадила несколько отростков салернского базилика и поливала либо померанцевой водой, либо своими слезами. И твоя Изабетта, и моя Курица были сентиментальны.

Только идиоты считают, что убийцы не имеют ни нервов, ни сердца, только круглые дураки убеждены, что убийцы не страдают, переламывая шейные позвонки.

Стояла поздняя осень, в подъезде дома было душно, как в аду, солоноватый пот ручьями тек по лицу, руки словно слезились, и приходилось вытирать их о брюки. Он менял площадки, всматривался в окно, беспрерывно глядел на часы, ожидая украинского нацика Льва Ребета. Подъехала грохочущая машина, он встрепенулся, ощупал мокрой рукой баллончик со смертельным газом, напрягся, словно Ребет уже был рядом, но машина оказалась совсем другой марки и не объект вылез оттуда, а чахлая дама с зонтом. Он с ненавистью наблюдал, как она вошла в подъезд, он слышал гудение лифта и на всякий случай перебрался на площадку между этажами. Мелькнула кабина, почти рядом распахнулась дверь, и прямо на него покатился по лестнице юный шалопай, пролетел, даже не взглянув на Богдана, хотя тот успел набросить на лицо обычную безразличность, свойственную людям, бредущим по лестнице к себе домой. Сердце билось так громко, как будто в голове орудовал кувалдой кузнец.

И тут бесшумно подкатил «опель» с Ребетом, толстым, лысым, благодушным и совсем не подозревавшим, что это его последняя поездка на этом свете перед переселением в департамент иной. За руку попрощался с телохранителями, отпуская, по-видимому, веселые шутки, ибо спина его тряслась от хохота, повернулся и медленно, вразвалку зашагал к подъезду. Загудел лифт, захлопнулась дверца, снова гудение, гудение и гудение, которому нет конца. Богдан подтянулся к третьему этажу, на котором проживал Ребет, тот лениво вывалился из лифта, доставая на ходу из кармана ключи, увидел Богдана и сразу понял, что это конец. Даже вскрикнуть не успел, невидимая ядовитая пыль окутала и нос, и глаза, и главный идеолог украинского национализма мягко развалился на площадке, раскинув руки.