Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— Тогда давай хилять отсюда, — сказала практичная Галя. — Тут полно ментов.

С некоторой опаской она залезла в посольский лимузин с русским водителем, по дороге обсудили проблему стоимости, причем Галя заломила таксу, которая ей и самой не снилась, и правильно сделала: на Востоке любят поторговаться. Заскочили в «Елисеевский», закупили шампанского, семги и прочих яств, оттуда двинулись прямо на Петровку, в огромную коммунальную квартиру, где проживала юная красотка. Явление Галины с восточного вида человеком не возбудило обитателей коммуналки, богатых грузин и армян — ухажеров Галины — там понасмотрелись, в квартире ее любили за добрый нрав и за то, что давала взаймы.

В комнате с огромным желтым абажуром и иконой Николая Угодника в углу, доставшейся от покойной бабушки, посол и провел несколько полноценных часов, омраченных лишь блужданием по коридору в поисках туалета и возвращением обратно, когда он заблудился в лабиринте и попал в другую комнату. Вернулся Кемаль домой в полночь, ощущая глубокое удовлетворение прожитым днем, воистину Рубиконом в его советской жизни.

Счастье одних всегда балансируется несчастьем других: прибыв домой утром из Стамбула, Николай Иванович, взвинченный гнусными вопросами турецких студентов по поводу свободы ислама в СССР, натолкнулся на взбудораженную супругу, не пожелавшую раскрывать причин своего настроения. Слово за слово — и совершенно неожиданно разразился скандал неописуемых масштабов, с упреками и криками, со взаимными оскорблениями. Тут, дабы ткнуть Николая Ивановича мордой куда надо, Римма и рассказала мужу о своей измене, причем подала все это как мерзкое насилие и добавила, что не ждет защиты от такого подонка каким, по ее словам, является великий писатель. Он тут же начал разыскивать Беседина, дабы излить душу и прояснить отношения.

Григорий Петрович устраивал для Тюркменов дружеский ужин якобы у себя дома, а на самом деле на конспиративной квартире КГБ. Ослепительно сияли хрустальные люстры, на трофейных буфетах мореного дуба стояли фарфоровые овчарки, зайцы и слоны, на стенах висели картины немецких мастеров в мощных рамах, мерно тикали высокие английские часы, и в углу сидел огромный бронзовый Будда.

— Какой у вас дивный дом! — восторгался Кемаль хоромами.

— До революции все это принадлежало одному богатею купцу, — поясняла Алла.

— А теперь все ваше?! — удивлялась Шахназ.

— В СССР все квартиры являются народной собственностью, — равнодушно пояснил Беседин.

Настроение у него было неважное, сын продолжал приносить тройки и двойки, никакие увещевательные беседы не действовали. Кроме того, на днях умерла любимая тетка, которую в свое время он вытянул из родной деревни и помог получить однокомнатную квартиру. Он вообще любил помогать ближним и перевез в Москву всех своих деревенских родственников, иногда они являлись к нему на квартиру, волокли банки с вареньем и солеными огурцами, напивались и слезливо пели ему осанну, хотя про себя считал и его жадным буржуем. После нескольких рюмок настроение улучшилось, и в этот самый момент и затрезвонил Николай Иванович, весь день переживавший семейный скандал, усугубленный тем, что в сердцах Римма Николаевна объявила мужу, что на соитие она пошла по указанию органов, а это уже выглядело совершенно оскорбительно: как же это так? почему с ним даже не посоветовались? за кого же его считают?

Николай Иванович говорил чуть рыдающим голосом, словно Вертинский, исполнявший грустный романс.

— Григорий Петрович, здравствуйте. Это Ивановский. Я утром прибыл из Стамбула. Произошло ужасное… эта… моя супруга, простите, переспала с турецким послом… эта паскуда…

— Но это ваше личное дело… — прервал находчивый Беседин.

— Она говорит, что это вы ее заставили… это безобразие! Я этого так не оставлю… все видели соседи! — последнее особенно волновало Ивановского, ибо по соседству жил критик Гершензон, фигура злобная и имевшая влияние в высоких сферах.

— Что с вами, Николай Иванович? — как можно мягче спросил Беседин. — Разве можем мы использовать жену такого заслуженного партийца, как вы? К тому же крупного писателя? Вы же наша гордость… извините, я занят.

Брошенная трубка повергла Ивановского в полную панику, его писательское воображение уже рисовало картины суда чести, снятия со всех важных постов, запрета на выезд за границу, выселения из казенной дачи, исключения из Союза писателей. Пришлось выпить водки, разбить портрет Риммы, уехавшей навсегда к подруге, и залечь в постель…