Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

Мы долго смотрели друг на друга. Я в панике натянул одеяло до подбородка и забился под колесную ось.

– Нет.

Мать в отчаянии кусала губы. Она присела на корточки рядом с моим лицом. В холодном воздухе мое имя обозначилось двумя облачками пара.

– Джей-коб!

Ухватившись за ось, я молча смотрел на мать, ожидая, что она начнет вытаскивать меня из-под фургона. Спицы чуть сдвинулись, и из-под них вырвалось белесое облачко песка. В фургоне зажегся свет.

– Велина? Это ты?

Тихо ахнув, мать поднялась. Взглянув на меня в последний раз, она приложила руку к щеке. Потом, спотыкаясь, поплелась к фургону.

Дорога полна неожиданностей. На следующее утро мистер Гроуз объявил, что два семейства, Куигли и Хоуэлл, повернули свои фургоны назад. Мать сидела у костра, где кипела вода для овсяной каши. Она приняла эту новость совершенно равнодушно, не произнеся ни единого слова. Я ждал, что мать взглянет на меня, но она продолжала сидеть, бесстрастно глядя на пузырьки.

А позднее, когда я находился в смятении и меня донимали страхи, жизнь преподнесла мне еще один сюрприз. За желтым полупрозрачным брезентом я различил силуэты родителей, слившиеся в одну бесформенную тень. Через дыру в материи я заглянул в фургон. Отец лежал на полу, положив голову матери на колени. Глаза его были закрыты. Рядом с матерью стояло железное ведро, в руках она держала грязноватый носовой платок, который обмакивала в беловатый раствор из буры, сахара и квасцов, а потом смазывала им ссадины и язвы под его шерстью. А отец своим длинным шершавым языком вылизывал ее ботинки. Рога его скребли дощатый пол.

– Я люблю тебя, – тихо повторяла мать, прикладывая платок к отцовским ранам. – Я тебя люблю.

Казалось, она силится осознать истинный смысл этих слов. Отец отвечал ей, постанывая.

То, что происходило между моими родителями в дороге, порой ставило меня в тупик. Будто они изъяснялись на каком-то только им понятном языке, вроде звериной клинописи, выбивая на красной земле послания друг другу. Днем мой отец продолжил тянуть фургон. А мать никогда не упоминала о том вечере…

Сегодня у мистера Гроуза прямо в упряжке сдохли быки. Это была его любимая парочка, Куик и Нимбл. Трое мужчин еле выпутали их из постромок. Глядя на скользкие от крови веревки, я думал о том, что теперь Клем нескоро будет играть со мной в мяч. Матери закрывали своим детям глаза и уводили их в фургоны. Они объясняли, что быки просто «вымотались в дороге», стараясь не расстраивать ребятню, что было глупо, поскольку все видели, что быки подохли, и осторожно обходили их мертвые тела.

– Мам, если я умру, обещай, что закопаешь меня поглубже, чтобы не вытащили волки, – попросила Доутс, вырезавшая в фургоне бумажные цветы.

Оторвавшись от вязания, мать с ужасом взглянула на нее:

– Что ты, милая…

Высунув голову из фургона, она закричала:

– Ты слышишь, Астерий?

Мы выглянули наружу, где отец вместе с другими мужчинами стоял среди зарослей высокой серо-коричневой травы. Они давали указания, а он подковами утаптывал землю над зарытым Нимблом. В последнее время просьбы переселенцев стали гораздо бесцеремоннее. Позавчера Вилнер Пратт убеждал отца носить коровий колокольчик, чтобы все слышали, когда он подходит. «У вас манера незаметно подкрадываться к людям, мистер Минотавр, – с плохо скрытым неодобрением заявил он. – Это пугает наших женщин».

Услышав голос матери, отец помахал ей рукой. Его рога и шкура потемнели и стали желтовато-серыми, а кожа на руках обвисла, как тряпка.

– Мам, а наш папа тоже вымотается в дороге? – спросила Мейзи, посасывая обгоревший свечной фитилек.

Раньше мать бы сказала «нет» и ободрила нас смехом или шлепком. Теперь же она оставляла наши волосы без мытья, а вопросы без ответов.

– Откуда я знаю, Мейзи? Иди и спроси своего отца. Скажи ему, чего ты опасаешься.

Глаза матери потускнели и напоминали шляпки гвоздей.

И вот наконец мы вышли к скалам. Это была середина пути. Но веха эта была совсем нерадостной. Сверху открывался вид на солончаковую пустыню Грейт-Синк. Страшная голая равнина. Даже облака здесь были плоскими и безводными. Пустыню прорезала широкая сухая колея, проложенная тысячами фургонов. Этакий позвоночный столб песков. Грейт-Синк напомнила мне о доме и бороздах, которые отец вытаптывал в нашей кухне. Я сказал об этом матери, и она впервые за много дней рассмеялась.

Эта часть пути казалась мрачным непрекращающимся полуднем. Женщины-лесорубы совсем упали духом – никаких деревьев вокруг не было и в помине. Их ругань звучала здесь естественно. Днем вокруг наших фургонов сновали волки, не приближаясь, однако, на расстояние выстрела. Мы с Клемом отпугивали их, распевая церковные гимны и патриотические песни. В бледном небе носились птицы.