Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

— Но я вас совсем не знаю.

— Как не знаете! В данный момент в этом саду вы — Ева, а я — Адам. Дело только за яблоком. — Я подбивал ее на грех, но она не поняла.

— Только меня зовут Магдалиной.

— Прекрасно! А меня — Иштваном. Садитесь рядом со мной, Магдалина.

— Ой, но у меня же столько дел!

— Нужна передышка, а то так ведь можно и задохнуться.

Она послушалась и села рядом. Ну до чего же женщины разговорчивы! И эта пустилась в болтовню — видно, даже рада была, что есть с кем поговорить.

— А знаете, если правду сказать, то мне жалко господина Рагашича. Он такой правильный, сильный человек. Мог бы и здесь найти себе порядочную женщину из местных. Но у него в голове застряло только одно: мысль о той дамочке.

— Но теперь «дорогая мамочка» не путается под ногами. Теперь и Корнелия может здесь появиться.

— Осторожнее! Она-таки появится! Она заявится сюда, но только чтобы поразвратничать, поваляться здесь пару часиков: «Ой как романтично!» — и тому подобное. И ничего больше. Но чтобы она за это была здесь хозяйкой в доме? Еще чего!

— Вы думаете, что Миша напрасно затеял этот цирк?

— Еще бы! Бедный дурачок! Втюрился в эту женщину, а она совсем не для него.

— А кто «для него»? Вы?

— Хи-хи-хи… Ну, вот еще… У меня есть муж. Уже есть. А вот, например, у сестры моей — нет. Я бы вполне могла порекомендовать ее господину Рагашичу. Не верите?

— Верю. И вижу, что строитесь. А потом такой здоровый, как буйвол, работящий родственник вполне пришелся бы ко двору. Не правда ли?

— Это точно, что пришелся бы ко двору. Но он не пойдет. Хотя я и говорила ему уже. Его это не интересует, он так и сказал. Хорошо, говорю, нет так нет. Мы и не принуждаем. И не сердимся за это. Но если вдруг образумится, то об этом можно еще будет поговорить.

— Миша не образумится.

— Кто знает? Я тут как-то предложила господину Рагашичу: пусть платит нам тысячу форинтов в месяц, и я буду ухаживать за его матерью. Так сказать, по совместительству, хи-хи-хи… Буду готовить на нее, обстирывать. Одним больше, одним меньше — для меня безразлично. Но он не захотел. Тогда ему не пришлось бы проделать с родной матерью эту подлость.

— Тысяча форинтов?.. А скажите, Магдалина, бесплатно такие вещи невозможны? Чтобы просто так, из доброго чувства? Из соображений человечности?

— Вы что думаете, мы воруем деньги? У нас теперь каждый форинт на учете!

— Даже тот, которого нет.

— Даже тот, и очень. Видите ли, я не скажу, что, если бы господин Рагашич показал серьезные намерения в отношении моей сестры, я бы не сделала этого для него просто так. Какое-то время — уж точно. Пока бы они не поселились здесь. Но пока-то ведь об этом и речи нет. Поэтому-то я и сказала ему: тысяча форинтов. Но конечно бы, уступила. Согласилась бы за восемьсот.

— Но сейчас это уже не актуально. Мамаши уже здесь нет.

— Уже нет, это точно. О боже, а какой тут тарарам был с ее отправкой. Господин Рагашич попросил, чтобы за матерью приехала санитарная машина. Они отказались. А мамашу нужно было срочно увозить, пока не заняли место. Знаете ведь, как это бывает. Стоило кому-нибудь пронюхать и пообещать больше денег, и господин Рагашич погорел бы, не так ли? Тогда он попытался поймать такси. Не получилось. Один было остановился, но не пожелал съехать вниз. Пока же господин Рагашич побежал за матерью, чтобы на руках донести ее до машины, таксист уехал с двумя молодыми людьми. Ну, тут господин Рагашич совсем озверел… Тогда он попросил у нас тележку.

— Н-да, Магдалина, сложная штука жизнь… — сказал я и запустил руку к ней под халат.

Но вдруг она чего-то испугалась и, оттолкнув меня, вскочила:

— О, господи! С той же стороны все видно. Ведь если узнает муж, он сразу же убьет меня.

Она подхватила корзинку с бельем и убежала. Исчезла в летней кухне.

В конце сада я заметил яблоню с уже наливающимися плодами. Я сорвал несколько яблок и с жадностью сжевал их. Они мне показались очень вкусными. Потом по той же веревке я спустился вниз. Миши по-прежнему нигде не было видно. «Ну и ничего, — решил я, — записка в двери». С трудом втянув велосипед наверх, я сказал мысленно «адьё!» и этому месту и этому дому.

На следующий день на рассвете Миша ждал меня на углу у завода.

— Слушай, клоп! — обратился он ко мне. — Если начнешь болтать, я с тобой разделаюсь!

Я рассмеялся ему в лицо. И если я и молчал обо всем, то совсем не потому, что испугался его.

— Эх, Рагашич, знаю я одного парнишку. Беспомощного маленького мальчика, влезшего в огромную, позвякивающую металлом, грозную кольчугу, какие носили когда-то буйные витязи. На ней — страшные узлы, шипы и колючки, на шлеме — позолоченные рога, а на груди — семиглавый, огнедышащий дракон, чтобы добрые люди ужасались при виде его. Но сколько бы ни дышал на меня этот дракон, я не испугаюсь. Потому что хорошо знаю, что в эту кольчугу забрался лишь маленький, хилый, трусливый мальчонка, который только потому вопит, что сам боится, потому поднимает шум, что трусит. Вот он и лезет вверх, вытягивается, напрягает свой жалкий мозг, выпендривается перед простыми наивными людьми, хочет пустить им пыль в глаза, хочет, чтобы они считали его взрослым, героем, парнем хоть куда. Но мне-то ты уже не лги! Я тебя насквозь вижу. Кольчуга болтается на тебе, и ты сидишь на собственной заднице, скукожившись в своем железном облачении, как мышонок в пустой львиной клетке. На клетке, конечно, значится: «Лев» или «Пантера», и мышонок из кожи лезет вон, мол, смотрите: я — царь зверей!