Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

— Давай поспорим, Богарчик, что у тебя нет даже отдаленного представления о том, кем я стал, как вырос! — похвастался он мне как-то, еще на начальном этапе своей «карьеры». Он тогда уже был водителем шикарной легковой машины дирекции и тем не менее всегда, когда мог, садился в столовой за один стол со мной. — Я, брат, стал Диогеном, цивилизованным и моторизованным Диогеном. Правда, в отличие от того старого, доброго, наивного грека, у меня три «бочки»: одна — заводская черная «Волга», вторая — моя жилая комната, которую я получил от предприятия, и третья — подвальный клуб Коммунистического союза молодежи, где я душа клуба и правомочный его член. Коллега Диоген был потому гениален, что догадался, что укрыться от внешнего мира можно даже в бочке. Я и уместил мою индивидуальность в трех «бочках», не испытывая при этом никакого чувства ущерба. Разумеется, оборудовав все по-современному. В моих «бочках», стоит нажать кнопку, — и получишь полное удовольствие. А диогенов фонарь — у меня в голове. Видишь, старина, мне удалось сделать свою жизнь независимой. Когда захочется, я могу в известной степени изолировать себя от внешнего мира.

Франер у нас участвовал в подготовке всех торжественных мероприятий на заводе: перед докладами на актуальные темы выступал с чтением стихов; кроме того, он в единственном лице представлял шахматную команду завода, был организатором культурных мероприятий местной комсомольской организации и еще подвизался в самых разных ролях.

— Это, дружище, капиталовложения, которые приносят проценты. Я знаю наизусть несколько стихотворений, которые всегда к месту и на все вкусы хороши. Без меня сейчас уже не обойтись, а для фирмы это недорого стоит.

— Вдохновляющая и благородная программа жизни.

— Жизнь?! Заколдованный круг и объективный аскетизм.

— Заколдованный круг?

— Существует определенный круг, внутри которого можно представить существование самого себя. Оставайся внутри этого круга, и у тебя не будет болеть голова. Но если ты хоть одной ногой переступишь черту, тебя тотчас же схватит за шиворот дежурный черт и увлечет в ад.

— Но разве это кольцо не ты сам себе очерчиваешь?

— Вот поэтому будь аскетом: не поддавайся соблазнам, идущим извне.

— Жить мирком тюремной камеры?

— Неправда! Только окружность узка, зато крыши нет…

Вот такие словесные турниры на возвышенные темы не раз преподносил мне Фарамуки, но потом он мне надоел с ними. Хотя он с неизменной преданностью предлагал свое участие во всякой интеллектуальной чепухе вне рабочего времени и обстановки. Но у меня и без него хватало забот и хлопот, и я тихо и мирно старался от него отделаться.

— Я замечаю, Фарамуки, что мы оба, по сути дела, всегда говорим о другом, совсем не о том, о чем идет речь. Мы не можем прийти к общему знаменателю, так как устроены явно по-разному.

— А я-то думал, что оказываю на тебя хорошее влияние. Ты нуждаешься, Богар, в духовном освобождении! Наша общность судеб, наша давняя дружба обязывает меня взять тебя под защиту своего интеллекта.

— Боюсь, что наша общность судеб осталась в той учебной мастерской, где мы действительно были приятелями.

Он не обиделся. Потом мы не раз мимолетно виделись. Обычно это было так: мой друг Диоген, элегантный, подтянутый, пробегал по сборочному цеху и, завидев меня, махал мне рукой и провозглашал:

— Привет пролетариату!

Правда, хотя мы не так уж часто встречались, думал я о нем частенько. Причем в этих случаях я сердился сам на себя за то, что меня волнует и беспокоит, почему, например, у этого Франера такой склад ума и именно такой ход мыслей. А ведь, если подумать, какой бы он ни был, ну и бог с ним! Мне-то что? Будто у меня самого не над чем ломать голову и не о чем беспокоиться.

Не слишком ли большая роскошь тратить на другого свои мысли и нервы? А я все же продолжаю это делать. Попадется мне навстречу кто-нибудь из сограждан, и я тотчас ловлю себя на том, что уже мысленно прощупываю его: кто он и что он? Может быть, это тоже привитый нам инстинкт? А потом он трансформируется, приобретая уродливые формы и широкие масштабы; настолько, что каждый с этаким фантастическим рвением начинает судить своих товарищей, критиковать других. И каждый лучше другого знает, что и как тому нужно. Одному черту известно, почему более ловким оказывается сидящий в ложе стадиона болельщик, нежели обливающийся потом на поле центральный нападающий? Почему каждая свекровь считает, что она в молодости была особенной, не такой, как ее невестка? Почему критик гениальнее артиста или художника? Почему хитрее, сильнее, техничнее зевака, зритель из публики, нежели бьющийся на арене боксер? Наверное, потому, что он — вне этих мучительных трудностей, не на поле боя…