Дэвид Митчелл - Под знаком черного лебедя [= Лужок черного лебедя]

– Я, – Вешатель перехватил «никогда», – об этом раньше не задумывался. То есть… мои родители, они просто есть. Наверно, они много спорят, но, когда они спорят, они еще и много разговаривают. Они умеют говорить и делать друг другу приятное, когда хотят. Если у мамы день рождения, а папа в отъезде, он всегда заказывает ей цветы в «Интерфлоре». Но папа сейчас почти все выходные работает из-за рецессии, а мама открывает галерею в Челтнеме. Из-за этого между ними сейчас что-то вроде холодной войны.

Разговаривать с некоторыми людьми – все равно что переходить на более высокие уровни в компьютерной игре.

– Если бы я был больше похож на идеального сына… такого, как в «Маленьком домике в прериях», если бы я был не такой мрачный, тогда, может быть, брак мамы и папы был бы более… – я хотел сказать «солнечным», но Вешатель сегодня бдил, – дружелюбным. Джулия, моя… – Вешатель хорошенько покуражился надо мной, пока я выговаривал следующее слово, – сестра, она мастерски высмеивает папу. И он это обожает. И еще она умеет подбодрить маму, просто болтая о всякой ерунде. Но она осенью уезжает в университет. Тогда нас останется только трое. Я не похож на Джулию, никогда не могу выдавить из себя правильные слова…

Когда запинаешься, обычно не до того, чтобы себя жалеть. Но сейчас я уделил себе несколько капель жалости.

– …да и вообще никакие слова не могу выдавить.

Где-то далеко дворецкий включил пылесос.

– Асkkk, – сказала мадам Кроммелинк, – я чересчур любопытная старая ведьма.

– Неправда.

Старая бельгийка пронзила меня взглядом поверх очков:

– Во всяком случае, не всегда.

Молодой пианист сидел на стульчике у пианино в непринужденной позе, улыбался и курил. У него был набриолиненный кок, как у артистов старых фильмов, но он не выглядел нелепым щеголем. Он выглядел как Гэри Дрейк. Гвозди в глазах, волчья ухмылка.

– Знакомьтесь, это Роберт Фробишер.

– Тот самый, который написал ту невероятную музыку? – решил удостовериться я.

– Да, тот самый, который написал ту невероятную музыку. Роберт поклонялся моему отцу. Как апостол, как сын. Их роднила музыкальная эмпатия, который есть более близок, чем эмпатия сексуальная. – Последнее слово она произнесла так, как будто в нем нет ничего особенного. – Именно благодаря Роберту мой отец смог завершить свой последний шедевр «Die Todtenvogel». В Варшаве, в Париже, в Вене на одно краткое лето имя моего отца было восстановлено в славе. О, какая я была ревнивая demoiselle !

– Ревнивая? Почему?

– Мой отец хвалил Роберта без передышки! Так что я вела себя отвратительно. Но такие уважения, эмпатии, что существовали между ними, они весьма воспламеняемы. Дружба – более спокойная вещь. Той зимой Роберт покинул Зедельгем.

– Он вернулся в Англию?

– У Роберта не было дома. Родители лишили его наследства. Он поселил себя в гостинице, в Брюгге. Моя мать запретила мне встречать с ним. Пятьдесят лет назад репутация была важным паспортом. Высокоположенные дамы каждую минуту имели при себе дуэнью. Я и не хотела с ним встречать. Мы с Григуаром были обручены, а Роберт был болезнь в голове. Гений, болезнь, пых-пых, шторм, тишь, как маяк. Маяк в безлюдье. Он затмил бы Бенджамена Бриттена, Оливье Мессиана, их всех. Но, закончив свой «Секстет», он вышиб себе мозги в ванной комнате отеля.

Молодой пианист все так же улыбался.

– Почему он это сделал?

– Разве у самоубийства лишь одна причина? Его отвергла семья? Отчаяние? Перечитался Ницше из библиотеки моего отца? Роберт был одержим темой вечного возвращения, круговорота. Круговорот – в сердце его музыки. Он верил, что мы снова, снова и снова живем одну и ту же жизнь и умираем одной и той же смертью, снова и снова возвращаясь к одной и той же ноте длиной в одну тридцать вторую. К вечности. Или же, – мадам Кроммелинк снова зажгла погасшую сигарету, – можно считать, что во всем виновата девушка.

– Какая девушка?

– Роберт любил глупую девушку. Она не любила его в ответ.

– Значит, он убил себя только потому, что она его не любила?

– Возможно, это было фактором. Насколько большим, насколько малым, может сказать один Роберт.

– Но убить себя… Только из-за девушки…

– Не он был первым. И не он будет последним.

– Боже. А девушка, ну, она об этом знала?

– Конечно! Брюгге есть город, который деревня. Она знала. И уверяю вас, пятьдесят лет спустя совесть у этой девушки все еще болит, как ревматизм. Она заплатила бы любую цену, лишь бы Роберт не умер. Но что она может сделать?