Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Сознание опасности ободряюще подействовало на Консепсьон. Всего лишь несколько минут назад она думала, что никому не нужна, и вдруг оказалась необходимой. Теперь в ее руках была жизнь Хэма Тэрнера.

— Мы не хотим терять руководителя нашей организации, — сказала она и удивилась, уловив в своем голосе смущенную нотку.

Хэм понуро сидел на краю кровати.

— Потерять-то вы его все равно потеряете, — безучастно сказал он и вдруг оживился. — Черт возьми, я же никому еще не сообщил!

— О чем?

Сердце у нее редко, но сильно стучало.

— В Дэнвере нам оказали доверие: разрешили создать в Реате самостоятельную организацию. Хотят рекомендовать Трэнка на пост руководителя, а меня переводят на шахты в Тринидад и Рэтон. Однако я остаюсь в составе окружного комитета.

— Да, это очень важно.

Больше Консепсьон не нашлась что сказать. Она чувствовала полную растерянность и смущение — у нее, словно у девушки, дрожали колени, во рту стало сухо.

— Вряд ли кому нужны эти вести после того, что случилось. А где Ковачи? Они говорили, что придут сюда.

Консепсьон овладела собой и, улыбнувшись, пожала плечами.

— Ковачи? Наверно, арестованы. Мне сказали, что даже Артуро взят. Он ведь был в зале суда. И Лугардита тоже. Только что с нее спросишь? Дай ей револьвер, она все равно не выстрелит, сил не хватит нажать на спусковой крючок.

— Но ведь я, в конце концов, должен узнать обстановку! — раздраженно сказал Хэм. Он встал и нервно зашагал по комнате. — В тюрьме и то больше узнаешь, чем здесь.

— Да тише ты, дурень!

Хэм улыбнулся. Оба немного успокоились.

— Они не станут сажать тебя в тюрьму. Они стрелять будут. Сядь, я расскажу тебе про обстановку.

Она усадила его рядом с собой и, порывшись в куче окровавленной одежды, протянула запачканный в грязи номер «Лариат», прошедший уже через полдюжины рук.

— Вот, читай. — Она наблюдала, как его голубые глаза пробегают текст в поисках интересных подробностей, и понимала, что ему все равно, здесь она или где-то далеко.

Консепсьон зашагала по комнате. Лачуга Ковачей, в которой стоял запах гари и все было перевернуто вверх дном, казалась ей уютным убежищем, оберегающим ее от террора и хаоса внешнего мира. На улице шумели автомобили. Слышались крики и проклятия. Они доносились откуда-то издалека, и можно было лишь различить, что кричат на испанском, словенском и английском языках. Нетерпеливые гудки попавших в затор легковых и грузовых машин вселяли в Консепсьон тревогу, ей не терпелось поторопить Хэма. Не может же она сидеть здесь вечно. Да и он тоже. Рано или поздно кто-нибудь из помощников шерифа сунет сюда свой нос и увидит их…

— Черт побери, — пробормотал Хэм. Он поднял озабоченное лицо и прищурился. — Народ-то не борется!

Консепсьон восприняла его замечание как вопрос и в свою очередь спросила:

— С вооруженной полицией?

— Шок у них, что ли? Как у ребенка, который забавляется игрушкой, пока она не взорвалась у него в руках, сразу ослепив и оглушив. Так и эти люди — гонят их на убой, как стадо баранов.

Консепсьон снова подсела к Хэму. Наконец он взглянул на нее.

— У меня была мысль выпустить листовку и созвать митинг, но похоже, что на него сейчас некому идти. Пожалуй, лучше поискать помощи вовне.

Консепсьон поняла, что его мучает. На занятиях, говоря о международной солидарности рабочего класса, он всегда подчеркивал, что солидарность эта рождается в борьбе. Если жертвы хозяйского произвола не борются за свои права, если они сидят сложа руки и покорно терпят, то протесты прогрессивно настроенных слоев выглядят благотворительностью. Там, где нет равенства, нет и подлинной солидарности.

— Я должен пробиться к ним! — Хэм стукнул кулаком по колену.

— Подожди. Дай им собраться с силами.

Консепсьон подыскивала слова, которые убедили бы его не превращать в фетиш тактику активных действий. Иногда обстановка вынуждает уйти в подполье и выжидать.

— Не торопись.

— Странно, что это я слышу от тебя, — улыбнулся Хэм. Улыбка его была спокойной, и Консепсьон поняла: он твердо решил идти в тюрьму. Надо его задержать хотя бы на время.

— Кто-то идет! Ложись! — крикнула Консепсьон, подбегая к окну; она слышала, как Хэм бранился, возвращаясь в свое укрытие.

— Сукины дети!

— И до наступления темноты чтоб не двигаться! — потребовала Консепсьон, глядя на улицу сквозь тонкую занавеску. Вдруг она в испуге отпрянула. — О господи!

Отделившись от двух своих помощников и высокого мужчины с гладко причесанными блестящими волосами и тонкими усиками, Бэрнс Боллинг направлялся к дому.