Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Если начинаешь отрицать или защищаться — считай, что твоя песенка спета. Консепсьон знала это из собственного опыта борьбы в Организации помощи безработным. Достаточно признать, что к вопросу можно подойти с другой стороны, и ты оказываешься вовлеченным в «разумную» дискуссию; а уж тут только остается слушать их разглагольствования о законности, прецедентах и прочем. В конце концов они так ловко обведут тебя вокруг пальца, что и не заметишь, как попадешь в ловушку, словно муха в паутину. И тогда ты пропал, они станут попирать тебя.

После хаоса, который она только что видела в Ла Сьенегите, чистота и порядок собственного дома подействовали на нее удручающе. Перед тем как открыть заднюю дверь и позвать со двора Томасито, она нарочно разложила окровавленную одежду Маркоса де Риваса на безупречно чистом покрывале.

В кастрюле оставалось немного овсяной каши. Консепсьон налила в нее холодного молока и, не имея времени все это разогреть, отрезала толстый ломоть хлеба, села на табуретку и принялась за еду.

Нечаянно она взглянула на себя в дешевое слепое зеркало, висевшее на противоположной стене, и так была поражена, что застыла с куском в руке: Консепсьон увидела перед собой мать — такую, какой она помнила ее незадолго до смерти, — худую, морщинистую, с гордой осанкой. Впечатление было столь сильным, что Консепсьон невольно поднялась с табуретки и подошла к зеркалу, чтобы поближе рассмотреть свои лицо и плечи. Зеркало безжалостно отражало морщины, острые ключицы и плоскую, даже чуть впалую грудь. Консепсьон очень напоминала старую деву, слишком старую для ее тридцати пяти лет. Прежде она утешала себя мыслью, что при желании может снова выйти замуж, теперь же, взглянув на себя поближе, она с горечью поняла, что не только никогда не выйдет замуж, но и не захочет этого. Ей почти не верилось, что у нее вообще когда-нибудь был муж. Она искала и не находила в себе сходства с той испуганной девушкой, что кричала в брачную ночь и, сжав кулаки, плакала от стыда.

Пако до самой своей смерти относился к ней бережно, как к капризнице, которую можно покорить только хитростью. И был прав. Консепсьон действительно боялась любовных утех, считая их приманчивой ловушкой, попав в которую она рано или поздно должна будет примириться с неволей. Может быть, поэтому у них и не было детей. Но если это так, то почему, когда умер Пако, она так безрассудно захотела ребенка? Разве Томасито не ограничивал в какой-то мере ее свободу?

Словно извиняясь перед приемным сыном за эти мысли, Консепсьон подошла к нему и крепко прижала к себе, с удовольствием ощущая на щеке его грязную щечку. Ей стало легче. Она была рада, что наконец-то разглядела себя вблизи. Старая дева? Ну и что!

Консепсьон еще раз поцеловала маленького Томаса и пообещала ему скоро вернуться. Если о ней будут спрашивать какие-нибудь дяди, пусть он скажет им, что мама в больнице. Когда проголодается, может поесть кукурузных лепешек, они завернуты в полотенце и спрятаны в ящике для хлеба. А у заднего крыльца, в тени, стоит полбутылки молока.

— Adiosito [28] До свидания (исп.). , мама.

— Adiosito, chiquito [29] До свидания, малыш (исп.). , no tomes los reales de madera. He бери деревянных монет. — Это шуточное напутствие они заимствовали у детей anglo. Томасито серьезно ответил:

— No mas de plato. Буду брать только серебряные.

— Bueno. Хорошо. — Она взяла с постели окровавленную одежду и вышла.

Дом Виджилов был ближе, чем дом Маркоса, поэтому Консепсьон решила сначала зайти туда.

— Телесфоро! Мария! — позвала она и тут же умолкла.

Сначала она подумала, что в доме пожар, но оказалось, что это дымит на плите горшок, в котором варился перец и из которого уже давно выкипела вода. Мебель в спальне была перевернута, одежда разбросана по полу, на треногом письменном столе с выдвинутыми ящиками стояла бутылочка с молоком.

— Jesus Cristo! [30] Господи Иисусе! (исп.). — воскликнула Консепсьон.

Она вылила в горшок чашку воды, заглянула в печь, где огонь уже затухал, и вернулась в разоренную спальню.

— Это ты, Конни?

Она вздрогнула. Из-под кровати вылез Хэм Тэрнер, лицо которого выражало смущение.

— Больше не могу, — сказал он со злостью.

Консепсьон засмеялась, но смех прозвучал слишком громко и неуместно, и она замолчала. Хэм, понюхав воздух, спросил:

— Чем это воняет?

— Ничего страшного, еда сгорела. А ты оставайся тут, — тихо продолжала она. — Они еще могут прийти.

— Да они уже были. — Хэм решительно встал и принялся сердито обивать своим старым коричневым сомбреро пыль с костюма. Трудно было сказать, на кого он сердится: на нее, на тех, кто заставил его прятаться, или на себя. — Они могли видеть, как я сюда входил, — продолжал Хэм, — и… Впрочем, пусть приходят, я знаю, как от них избавиться.