Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Вот ты говоришь, старшее поколение, почти довоенное уже, — без улыбки выстраивает Миша свое возражение, это тоже его манера — вдруг завести посреди блаженного легкомыслия выпивки принципиальный и, как говорится, нелицеприятный мужской разговор. — А у меня, старик, другие наблюдения. Инфантильность заедает. Не замечал? Куда ни ткнись, сплошные сорокалетние мальчики — Коли, Пети, Эдики… Младшие научные сотрудники. У них уже плешь во всю голову, уже дети по лавкам бегают, а они еще подают надежды. Все еще ищут себя. Найдут ли?

Мужественным внезапным движением Миша опрокидывает рюмку в рот. Я вдруг сознаю, что все его слова сказаны вовсе не для меня, а для Маши, даром что мне в лицо. Есть такой тактический прием воздействия на женское воображение, ничуть не кокетливый и не лицемерный, не в ущерб серьезному разговору, даже напротив, стимулирующий воображение и прибавляющий убедительности, Миша давно его усвоил.

— Терпеть не могу, когда вздыхают об ушедшей молодости, — продолжает он жестко. — Где мои семнадцать лет! А кем он в эти семнадцать лет был? Дурак дураком! Нет, дорогие мои, у каждого возраста свой смысл. Только сумейте овладеть им. Вот так вот. Тогда не будет времени ныть. Нытье ведь отчего? Оттого, что годы зрелые, а возможности щенячьи. Мой тост за зрелость! За ее преимущества! За тех, кто их осознал!

Миша вновь улыбается и рюмку держит у левого плеча, как бы на уровне воображаемого эполета, с тем, чтобы скрасить юмором, мнимой насмешкой настойчивую подлинность своих желаний.

Маша не пьет. Она играет рюмкой, которая в ее длинных точеных пальцах, украшенных тяжелым черненым серебряным перстнем, обретает неожиданно благородный вид.

— А я за вами этого не замечала, — в Машиных глазах появляется лукавое, провокационное разочарование, — я думала — вот человек, который живет, чтобы жить.

— Так оно и есть, Маша, — несмело встреваю я в разговор, и она на мгновение окидывает меня взглядом, пронзительно напоминающим мне детство и то привычное мне пренебрежение, с каким невольно и невзначай смотрели на меня, худенького мальчика в коротковатых брюках, наши школьные красавицы, королевы катка «Динамо» и «Бродвея» — правой стороны улицы Горького.

— Да, чтобы жить, — повторяет она с вызовом и настойчиво. — это редко кто умеет. Люди ведь обычно как живут? Надеждами, мечтами, разные планы строят: вот завтра, на той неделе, на будущий год, — а сегодняшнего, вот этого вот момента, оценить неспособны. Боятся, как бы за радость платить не пришлось. А у тех, кто не боится, это часто по-хамски выходит. Загульно, противно, на обжираловку похоже. А у вас это выглядело красиво. Так мне казалось по крайней мере. А вы, оказывается, туда же, о карьере мечтаете.

Миша возмущается, с перебором, конечно, наигрывая слегка, впрочем, как раз столько, сколько нужно.

— Нет, как тебе нравится этот дамский максимализм? — обращается он ко мне совершенно искренне, и брови его мужественно сведены. — Карьера! Покатила бочку, как народ говорит! Это я-то карьерист, я, который любую летучку ради хорошей компании пропустит! Да что там летучку… — потупив глаза, признается Миша и умолкает, одним своим видом намекая красноречиво на возможность более рискованных саморазоблачений. — Разве в карьере дело? — Мишина серьезность оттенена легкой досадой и потому особо привлекательна. — Машенька, дорогая, просто приходит время бросать камни, как в Библии сказано. Было время, собирали, хватит уже. Пора в люди выходить, проповедь свою начинать, как опять же предки наши говорили. Нельзя до седых волос в способных мальчиках бегать, стыдно! И сил своих стесняться глупо. Бездарности ничего не стесняются, вы заметили? Им сомнения неведомы ни в праве своем, ни в способностях, которых нет. Они в себе потрясающе уверены. С какой же мы стати должны чувствовать себя бедными родственниками?

Миша не случайно говорит «мы», великодушно признавая таким образом и мои способности, и мое право на какое-то иное, более заметное положение в обществе, в нашей газетной иерархии, бог его знает, — я никогда к нему не стремился.

— Мишель, — говорю я, — надеюсь, меня ты не имеешь в виду? Ты же знаешь, амбиции мои нулевые.

— Брось, — обрывает меня Миша, и я вдруг понимаю, что это уже не игра и не кокетливый мужской разговор в присутствии красивой женщины, это нечто искреннее, причем в такой мере, что вырвалось почти ненароком, под настроение. — Тоже мне, казанская сирота! Не надо, старик, мы цену друг другу знаем. Как уже выяснилось, с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. С восьмисотлетия столицы нашей Родины Москвы. Тебе шанс не выпадал, так и скажи. Твоя скромность еще не испытывалась ни одним серьезным предложением. Повода еще не было проверить твою добродетель. Так что помолчи о ней пока.