Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Ну, это ты брось, — Миша юмористически хорохорится, — мы еще только в самый мужской возраст входим. Все еще впереди. Мы еще только начинаем нравиться молоденьким девушкам. А, Маша?

— Что касается вас лично, Миша, — она подымает рюмку почти на уровень глаз, словно желая посмотреть, как играет коньяк при свете настольной лампы, — то вы, по-моему, им всегда нравились.

Миша довольно хохочет, обнажая свои холеные зубы, без пятнышка, без коронки.

— Видит бог, я никогда к этому не стремился! Алексей, подтверди, будь свидетелем!

— Потому, наверное, и нравился, — уклончиво признаю я.

— Ну вот, и выпьем за это, — Миша счастлив, — за то, чтобы ностальгия, как выражается мой поэтический друг, не мешала нам двигаться вперед. Поскольку нужны мы становимся не только молодым девушкам.

Кажется, я начинаю понимать Мишины иносказания. Наступает эпоха продвижения по службе, время занимать командные посты приходит — вот о чем думает он сегодня, то ли из суеверия, то ли из отмеченной уже тактичности не желая говорить об этом прямо. Отделываясь фигурами речи, которые еще больше распаляют надежду. Ну конечно, я даже вспоминаю, какое событие могло способствовать ее пробуждению. Мне уже сообщили об этом недели две назад, когда я из Барнаула звонил в редакцию. Один из наших однокурсников назначен заместителем председателя Комитета по печати. Вот так вот, Витя Сергиенко, с которым мы рядом сидели на жесткой скамье университетского амфитеатра и которому я на зачетах неизменно писал «шпоры», отныне, будьте любезны, заместитель министра, чтобы с ним встретиться, вернее, к нему попасть, надо созваниваться с его помощниками, секретарями и референтами, ну, а попадешь, что скажешь, как к нему обратишься: «Здорово, старик!» или же: «Добрый день, Виктор… э, простите, запамятовал ваше отчество»? И потеряешься в огромном кабинете, под взглядами строгих портретов, перед длинными дубовыми столами, образующими мощную посадочную букву Т. Да, до такой должности, как до вершины жизненных свершений, добираются обычно почти что на излете карьеры, незадолго до пенсии. И вдруг ее удостоился наш ровесник, есть отчего потерять самообладание, всплеснуть руками, воскликнуть растерянно: «Ну, дает!» Особенно если помнить Витю, как мы его помним, с первого курса, — долговязым безалаберным парнем с южным неистребимым плутовством в глазах и с развязными манерами пляжного короля.

Он приехал откуда-то с Кавказа и, хотя был чистокровный русак, вполне обладал всем традиционным кавказским обаянием — юмором, широтою, чуть пустозвонным рыцарством и тем естественным, уверенным в своей безнаказанности шалопайством, перед которым пасуют даже сумрачные пуритане, не склонные в иных случаях поощрить самой невинной шутки. Готовиться к экзаменам Витя начинал часа за полтора до открытия сессии, в кабинет входил с раскованным и ленивым изяществом признанного спортсмена и любимца публики, глядел простодушно и в то же самое время как бы устанавливая с каждым из присутствующих сам собою разумеющийся, отдельный, интимный контакт. Свой ответ на вопросы билета он превращал в подобие спектакля, напуская на себя то академическую серьезность, то драматическое, еле сдерживаемое воодушевление, поражал экзаменаторов знанием незначительных, но точных деталей, выдавая намеренно бесхитростную свою нахватанность за широту кругозора. Даже доцент Архипов, зверь, гроза всего факультета, которому раз плюнуть было оставить полкурса без стипендии, терялся перед лицом этого победительного, мудрого шутовства, перед наивностью, оснащенной таким невозмутимым, наступательным жизнелюбием.

Первый ошеломляющий взлет Витиной карьеры состоялся лет пять назад, когда он из разъездного корреспондента сделался в одночасье заместителем редактора большой профсоюзной газеты. Недели через полторы после назначения я встретил его на премьере, он был с красавицей женой, в компании представительных старших товарищей, ответственного вида, с которыми он держался просто, совершенно на равных и однако же неуловимо почтительно. После спектакля мы столкнулись в гардеробе, я был, как сейчас помню, ужасно растроган зрелищем, кажется, даже всплакнул невольно во время второго акта. «Правда здорово, а?» — спросил я от души Витю, закадыку, однокашника, однокорытника, с которым мы сочинили и поставили столько «капустников» и в этот же самый театр бегали по входным билетам «постоять» в бельэтаже. «Надо подумать, старичок. Надо подумать», — снисходительно ответил мне Витя.