Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Крупный мужчина наш редактор, даже грузный, однако несомненная грация сквозит в его редких и медленных, словно в кино крупным планом подаваемых, движениях. В повороте головы, в плавных жестах больших белых рук, разминающих американскую сигарету, в привычке располагаться в кресле с приятной, нескрываемой ленью. Сюда и любовь к хорошим костюмам надо добавить, просторно и ловко облегают они его большое тело, тут не вертлявая элегантность модных журналов, но обстоятельная и очень к себе располагающая. При всем при том в лице шефа нет ничего барского, годами холенного, напротив, лицо у него простоватое, заводское, самое что ни на есть расейское, что усугубляется характерной манерой напряженно морщить лоб, обычной для мастера или колхозного бригадира. Конечно же, не мог этот человек не разгадать Колю Беликова с его бузотерством и крикливостью, за которыми вовсе не глубоко пряталась растерянная, паническая несостоятельность. Впрочем, не спешил, не хотел, быть может, поддаваться первому впечатлению, все слушал, кивал головой, щурился сквозь цейсовские очки, совсем так, как некогда его папаша, сормовский или путиловский мастеровой, сквозь свои круглые стеклышки в железной оправе, да и разглядел. И ничуть не поддался обаятельному Колиному шутовству, он вообще, кажется, не из тех начальников, которым нужны шуты, хотя бы и под видом верных последователей. Между тем Рудь окончил наконец свою долгую критику, и Валерий Ефимович бархатным голосом председателя многих торжественных заседаний пригласил желающих высказываться, не стесняться. Особо и не стеснялись, впрочем, выскочила бойкая дама из отдела школ и вузов, заметившая в критическом обзоре какое-то ущемление отдельской политики, не очень-то явственное для постороннего глаза, затем всегда, при всех властях, критикуемый отдел информации попытался дать критику отпор, отдающий скорее жалобами на свою горестную судьбу. На том дискуссия и утихла, наступила тишина, тягостная даже после невнятного бормотания предыдущих ораторов.

— Ну что же, товарищи, неужели больше нет желающих выступить? — укоризненно подзудил собрание Валерий Ефимович. — А я-то думал, что в докладе затронуты многие важнейшие вопросы нашей о вами работы…

Пауза продлилась еще несколько томительных секунд, и в тот момент, когда делается она уже совершенно тягостной и невыносимой, раздается четкий и от волнения излишне звонкий для нашей летучки голос: «Разрешите мне!» Все поворачиваются на него. Миша, отложив ручку и блокнот, подымает руку — не тянет по-школьному, с нетерпением или смирением первого ученика, но подымает достойно и сдержанно, словно готовясь к парламентскому запросу. Дождавшись поощрительного кивка, он встает с готовностью, однако и не торопясь, вполне спокойный наружно, только вот побледневший слегка, это еще со школьных лет у него первый признак волнения.

— Я внимательно выслушал докладчика и оппонентов тоже, если, конечно, их можно назвать оппонентами, — начинает Миша, с каждым словом овладевая собой и притушая невольную, почти студенческую звонкость своего голоса, — я вообще, если кто-нибудь заметил, очень дисциплинированным сделался, примерный мальчик, на все летучки хожу. Правда, не выступаю — внимаю в основном, — а уж сегодня решился. Так что, если выйду из регламента, будьте снисходительны. Так вот, в своем примерном поведении я не вижу больше смысла, что толку? Не обещаю, что и впредь буду себя хорошо вести, на все летучки ходить, прямо вам говорю, Валерий Ефимович, не обессудьте!

Принимая игру, председатель наш улыбается: в самом деле, отчего не разрядить здоровой шуткой атмосферу напряженной работы.

— Я совершенно серьезно, — осаживает его тем не менее Миша, — хоть в протокол запишите. Неинтересно! О чем мы здесь говорим? Чем гордимся? Тут не опоздали, там вовремя откликнулись, еще где-то выступили не хуже, чем у людей. Большое достижение! И главное — критерии замечательные: «не хуже», «как принято», «соответственно», «добротно». Это, знаете, мне нашу легкую промышленность напоминает — носить невозможно, чучелом выглядишь, зато солидно и добротно, очень утешает! Скажите мне, пожалуйста, напомните, может, я из виду упустил, о каком нашем материале в последнее время говорила Москва? Я понимаю, шум, ажиотаж, споры — это, конечно, не показатель глубины, но все-таки? Я не о сенсации хлопочу, а о деле. В какой конфликт мы активно вмешались? Чей почин поддержали? С чем, как говорится, схлестнулись? Что-то не припомню…