Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

С каким удовольствием я разделил бы сейчас его компанию, да боюсь, что дело никак не кончится предполагаемым стопарем, а отправляться в загул у меня нет сейчас никакого расчета.

— Уж извини, Демьян! — прошу я с такою невысказанной болью, что он ничуть не обижается отказом и, демонически хохоча, отправляется на поиски компаньонов, менее отягощенных нравственными исканиями. По крайней мере на данный момент. Вполне вероятно, что именно Миша и откликнется на зов неприкаянной Демьяновой души. Хотя теперь вряд ли, Миша решил играть в открытую, кончилось время томительных надежд, намеков, выяснений обстановки, судьба выкинула ему шанс, глупо было бы его прозевать. Это не значит, конечно, что придется менять образ жизни, в одночасье отказываться от привычек, обзаводиться новыми друзьями, — хотя и такое бывало, на глазах преображались люди, что твой Райкин, каменели на глазах, еле раздвигали губы там, где раньше хохотали до слез, — Миша не таков. И все же придется соответствовать иному стилю поведения, сначала из чувства долга, по внутренней обязанности, а потом уже и с полным своим удовольствием, ничуть не насилуя себя. И то сказать — только неуверенные в себе люди изо всех сил стараются в новом положении соблюсти натужную аскетическую лояльность, которой и не требуется вовсе, требуется скорее как раз Мишина манера — раскованная, светская, она импонирует, убеждает в успехе дела.

Я пытаюсь разыскать Колю Беликова, заглядываю в его пристройку, в буфет забегаю — след его затерялся. Зато в коридоре я вновь сталкиваюсь с Мариной Вайнштейн, она смотрит на меня сожалеющим взглядом пионервожатой, обманутой двоечником в своих лучших надеждах, однако ни слова не произносит. Вот тут я вспоминаю про ее письмо и стыжусь своего утреннего легкомыслия, вовсе не таким уже взвинченным и глупым представляется мне теперь это намерение хоть с кем-нибудь поделиться своею тоской, хоть кому-нибудь о ней написать, хоть в море бросить бутылку с письмом. Мне ли не знать, что броунова суета современной жизни, вся эта мельтешня ни к чему не обязывающих знакомств, встреч и расставаний только тому хороша и удобна, кто сам чувствует себя частицей, влекомой по прихотливой траектории неодолимой силой. Тех же, кто не хочет отдаться воле течения, а сил противостоять ему не имеет, оно выбрасывает безжалостно, как инородное, постороннее тело, обрекая на одиночество, на бессильное и постыдное трепыханье, на вопли в пустоту, не слышимые никем, да и не интересные никому.

Миша пришел в нашу комнату раньше меня, его полтора часа дожидались посетители — длинноногая девица, решившая по чьей-то снисходительной протекции заняться журналистикой, и старушка интеллигентного вида в зимнем пальто школьного фасона, приобретенном, вероятно, в «Детском мире».

С девицей Миша разделывается мастерски. Все ее томные, многообещающие улыбки, придыхания, рискованные закладывания ноги на ногу разбиваются о его сугубо деловую, непроницаемую вежливость.

— О чем бы вы хотели писать? — корректно интересуется Миша, отказавшись от предложенной свойским, радушным жестом американской сигареты.

— О кино, — отвечает девица, выпустив ароматную струйку дыма.

— Я так и думал. Однако в таком случае вы не совсем по адресу, — Миша почти с сожалением разводит руками, — отдел литературы и искусства ниже этажом. Но должен вас предупредить, — о кино наша газета пишет очень мало, рецензии, насколько я могу судить, заказываются авторитетным критикам.

Пожеманничав еще немного, постреляв глазами, девица не спеша удаляется. На прощанье Миша как ни в чем не бывало просит передать поклон ее покровителю.

— Подумай только, — ударяет он кулаком по столу, — никому ведь не придет в голову направить свою… подругу в КБ или в проектный институт. А в редакцию — пожалуйста! Только ее и ждали! И ведь хоть одна бы для смеху сказала, что готова сделать все, что нужно газете. Учиться попросилась бы — так, мол, и так, возьмите хоть табак тереть! Нет, она хочет брать интервью у Феллини с Антониони. И ездить в Таллинн.

Во время всего предыдущего разговора старушка сидела на краю дивана, деликатно глядя прямо перед собой, зажав в сухих руках папку, похожую на ту, с какой дети ходят в музыкальную школу. Теперь, после любезного Мишиного приглашения, она садится поближе к столу, волнуясь, никак не может распутать на папке тесемки и не знает, с чего начать.

— Я, видите ли, детский врач по профессии, — Миша в ответ на это ободряюще улыбается, — то есть сейчас, конечно, пенсионерка, но не в этом дело. Я к вам совсем по другому поводу. Надо вам знать, что я всю жизнь, еще с молодости, — она застенчиво улыбается, — увлекаюсь декабристами. И всем, что с ними связано. Так, знаете, для себя. Без каких бы то ни было планов. И без амбиций, что вы! Просто собирала всевозможные материалы о них, документы, свидетельства современников, из мемуаров выписки делала, вероятно, не научно, конечно, но очень обстоятельно, за это я могу ручаться, с медицинской точностью. А в последние годы — у пенсионеров много времени — стала понемногу писать, для души, разумеется, не претендуя ни на что, боже упаси. Даже не показывала никому, кроме двух-трех приятельниц. Вот они-то меня и подвели. Проговорились в нашем клубе медицинских работников, я уже не знаю, в какой форме это произошло, — одним словом, меня пригласили сделать там не то чтобы доклад, но, как бы сказать, сообщение в связи с юбилеем восстания. Я, конечно, отнекивалась, какой из меня лектор, я и не выступала никогда публично, никаких навыков не имею, но потом все-таки рискнула. Была не была!