Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Запросы, в скромности которых мы не сомневались, неожиданно обнаружили нашу привередливость. Одно из трех непременных условий, как назло, оказывалось неудовлетворенным. Проще всего было устроиться по линии утепления. Добротный стопудовый москвошвей с мерлушковыми воротниками стоял тяжкими драповыми рядами, мой друг справедливо заметил, что в таком пальто он тотчас постареет на десять лет и сделается похож на чеховского чиновника-письмоводителя либо телеграфиста. «Я же происхожу из рода особ третьего класса», — высокомерно шутил он, намекая на то, что один из двоюродных дедушек был коммерции советником.

Недорогие импортные пальтуганы вполне пристойного покроя на ощупь оказывались жиденькими, мало пригодными для зимней российской погоды. Правда, в магазине возле Покровских ворот попалось нам югославское пальто, выстеганное изнутри ватином и внешне чрезвычайно представительное, «президентское», как определил мой друг, когда, облачившись в него перед зеркалом, принял знаменитую, полную старомодного достоинства позу де Голля. Ее тут же пришлось сменить привередливой фигурой разочарования — не объяснять же было мордатому продавцу, что средств у нас обоих не набралось бы и на половину этого благородного редингота.

Еще холоднее сделалось нам на улице, хотя я, одетый вполне по сезону, мерз скорее из солидарности с товарищем, который к тому же, как всякий южанин, на морозе тотчас начал хлюпать носом. Откровенно несчастный сделался у него вид, хотя при всей своей бедности и бездомности именно неудачником он никогда и не выглядел. Не позволял себе выглядеть, так будет точнее. И на людей производил впечатление человека процветающего, причем такого, чье процветание не оскорбляет вас, а наоборот, заражает оптимизмом и уверенностью в собственных силах.

— Я думаю, пора двигаться в «Националь», — сказал мой друг голосом наполеоновского маршала, коченеющего в русских снегах.

Я, однако, проявил неожиданное упорство. Оно подкреплялось четким осознанием, что серьезных денег у моего товарища в ближайшее время явно не ожидается, а потому покупка должна состояться именно сегодня. Иначе она вообще никогда не состоится.

Я так прямо в глаза ему и сказал. Он, вздохнув, покорно со мной согласился, хотя обычно просто из любви к диалектике готов был опровергнуть любое мое соображение.

По-прежнему удивляясь своему пониманию жизни, я вспомнил о существовании комиссионных магазинов, в которых одевались тогда все записные пижоны, а также о загадочных лавках под вывеской «Скупка», орудующих на территории московских рынков. Опять-таки со слов знатоков, чисто теоретически, я был осведомлен, что пренебрегать ими никак не следует.

И принялся с энтузиазмом убеждать в этом моего друга, изображая из себя лихого мастера жизни, спеца по любым ходам и выходам, пронырливого такого везунчика. Мой друг, надо думать, не слишком поверил этой моей роли, однако на Тишинский безропотно со мной поплелся, благо идти было недалеко.

В скупке заправлял пренебрежительный и настороженный мужик в дорогой пыжиковой шапке, которого, несмотря на явный татарский выговор и скуластое лицо, почтительно называли дядей Лешей. Для людей, внушавших ему доверие, он, как мне и рассказывали, творил чудеса. Из вороха кое-как развешанного товара, из кучи небрежно наваленного тряпья он вытаскивал вдруг нечто почти неношеное, может, даже не надеванное ни разу и к тому же отмеченное всеми броскими признаками заграничного качества. Невозможно было уразуметь, каким образом такая щегольская вещь оказалась в этой темной, пропахшей гнильем хитрованской лавке.

— Может быть, сюда поступает одежда, снятая с убитых? — романтически предположил мой друг, наверняка загоревшись очередной кинематографической задумкой.

И тут же высказал догадку, что в кожаной пижонской куртке, которую дядя Леша демонстрировал свойски уважаемому клиенту, наверняка имеется обожженный по краям след от пули либо рваная прорезь от бандитского ножа.

В глазах дяди Леши уважаемыми клиентами мы явно не выглядели, чудес он для нас не творил, позволяя нам, впрочем, самим рыться в скупленном у населения барахле, — одно лишь выморочное имущество попадалось нам, свидетельство крайней нужды либо беспробудного пьянства, понуждающего нести в скупку бостоновые брюки необъятной ширины да перелицованное бобриковое пальто необъяснимого фасона.

Но недаром все же мой друг стремился в кинорежиссуру. Больше всех на свете брюк и пальто интересовала его человеческая психология, в том числе и та, что вырабатывается у людей, торгующих брюками и пальто, недурно обеспечивая этим, судя по всему, свою жизнь. Короче, мой приятель разговорился с дядей Лешей. О чем? Это невозможно передать, бывалых людей мой друг чувствовал за версту и умел двумя-тремя незначащими репликами предъявить им и собственную свою бывалость.