Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Мой друг не снял ни одного фильма, но я смею думать, что кино действительно было его призванием. В те годы я знавал немало людей, воображавших себя во сне и наяву кинорежиссерами и кинооператорами, многим из них, кстати сказать, удалось осуществить свои надежды, но никогда, ни в те памятные дни, ни после я не встречал человека, до такой степени одержимого кинематографом, как мой друг. В известном смысле вся жизнь воспринималась им как подобие одной бесконечной, то сенсационно захватывающей, а то элегически созерцательной ленты, а может, и наоборот, вся суета жизни, соперничество, столкновения, утраты имели для него смысл лишь в качестве возможного материала для сюжетных хитросплетений, поворотов и ходов. Возглас в автобусной перепалке звучал для него удачной репликой в диалоге, объятия влюбленных в подворотне выражали любопытную мизансцену, вид из окна на московские крыши и одряхлевшие липы представлялся подмеченным на всякий случай планом.

Всю полноту бытия воплощало для моего друга кино. И несравненным счастьем одаривало его, и томило болью обид. Только вот источником существования никак не могло ему служить. Тут сами собой напрашиваются соображения о ненадежности, необеспеченности всякой неистовой преданности вообще, боюсь, что эта тема далеко меня заведет. Речь же идет о том до обиды ледяном дне ранней зимы, когда мы, сидя в прокуренной комнате одной из редакций, в какие забредали не ради заработка даже, а ради общения, компании, ради того, что человеку, как замечал Достоевский, надо куда-то пойти, обсуждали достоинства и недостатки демисезонного пальто, в котором не по погоде щеголял мой друг. Былая принадлежность реглана известному поэту могла считаться ныне все же единственным основательным его достоинством. Воздав ему должное еще раз, мой друг признал, теребя в пальцах ветхую полу, что декабрьскому ветру износившийся этот драп уже не противостоит. И тут же намекнул невзначай, что именно сегодня располагает некоторой суммой денег, полученных нежданно за текст к документальному фильму. Выходит, кино все же время от времени помогало моему другу барахтаться на поверхности. Выяснилось, что, получив на почте перевод, он и сам испытал благой порыв ринуться в ближайший мосторг, но потом прикинул, что на приличное пальто все равно не хватит, так не лучше ли три-четыре вечера посидеть на эти деньги в «Национале»? Как все богемные, бесприютные люди, мой друг любил кафе и рестораны, случалось, и меня туда затягивал, пить мы почти не пили, но, как теперь говорят, «ловили кайф», отходя душой от скученности коммуналок, бедных комнат с лоснящимися обоями и закопченных кухонь с вечными запахами стирки, щей и детских горшков.

Упоминание о «Национале» вдохновило меня, мне нравились тамошние дубовые старые стулья и лампы из настоящей тяжелой бронзы, при их свете легко было вообразить себя завсегдатаем «Ротонды», «Куполя» или еще какого-нибудь романтического наркомовского кафе, о которых мы читали в те годы у Хемингуэя. Однако, внезапно упершись взглядом в особо вытертое место на боку легендарного пальто, я еще раз с удивительной для самого себя сварливой трезвостью заявил, что носить его при всем уважении к широте и таланту поэта Н. больше невозможно. «Это становится неприличным», — добавил я с безжалостной расчетливостью, зная, что в любых стесненных обстоятельствах мой друг тщится выглядеть джентльменом. И немало этим гордится, по склонности к режиссуре оценивая себя самого как фигуру со стороны.

Подрагивая от первого, будто забытого и потому почти оскорбительного холода, мы двинулись по магазинам. Маршрут определял я. В этих вопросах мой друг, как-никак провинциал по происхождению, мне, прирожденному москвичу, доверял совершенно и с благодушной иронией позволял собою руководить.

Ранние шестидесятые стояли на дворе, памятные каким-то особым настроением в умах, предощущением перемен, которые не только в высоких сферах духа давали о себе знать, но и на прилавках магазинов. Пиджаки и пальто такой расцветки и такого покроя, за которые еще два-три года назад слабо было прослыть «стилягой», в стенную газету попасть, а то и в бригадмильский бюллетень «Не проходите мимо!», теперь запросто топорщились, еще не обвиснув после транспортировки, на магазинных плечиках. Я был убежден, что мы в полчаса подберем то, что нужно. И в самонадеянности своей вынужден был раскаяться. Как назло, то самое, что нужно, нам не попадалось. А что, собственно, было нам нужно? Представления об этом могли считаться сколь конкретными, столь и отвлеченными. Что-нибудь фасонистое, это уж перво-наперво. Ну и теплое само собою, в этом подспудно и заключалась основная идея покупки. Ну и не слишком дорогое, это условие опять-таки подразумевалось само собою.