Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

В школу она пошла в 1927 году, после Пасхи, семи лет. Раньше Ассунта не пускала – хотела, чтобы Стелла дождалась, пока подрастет Четтина. Сестры сидели за одной партой, а когда маэстра ловила их на болтовне во время урока – стояли рядышком в углу, коленками на гравии. Стелле нравилось и учиться, и превосходить других девочек, вызывая зависть. Увы, уроки были скучны до сонной одури, и Стелла с Четтиной частенько только притворялись, что идут в школу. Поутру они надевали платья получше, целовали маму и покидали дом – но сворачивали в чужой сад, где объедались вишнями, или же у замшелой цистерны с водой ловили ящериц, и бугристостью, и оттенком кожи напоминавших бергамот. Ящерицы жили меж камней и то и дело высовывались, жаждая солнца, – тут-то девочки их и хватали.

В дни редких совпадений, когда сестры Фортуна все-таки выбирали школу и в ней же оказывалась маэстра, занятия длились с девяти утра до полудня. В сезон сбора каштанов и клубники девочек выводили из класса раньше, однако по домам не отпускали, нет – маэстра Фиорелла гнала своих учениц в поле или в рощу искать плоды, не замеченные взрослыми поденщиками. Этот «второй подбор» отправлялся в кухню маэстры, а дети не получали ничего, кроме запрета говорить родителям, как проходят занятия. Разумеется, родители были в курсе – шила-то в мешке не утаишь, девочек, строем покидающих церковный двор, сразу заметишь. Но никаких мер родители не принимали, ограничиваясь пересудами о маэстре Фиорелле. Потому что как к ней подступиться, как начать разговор о краже детского труда? У кого язык повернется? То-то же.

Маэстра Джузеппина, учившая мальчиков, истово исповедовала фашизм. Входя в класс ежедневно без пяти девять, она ожидала, что мальчики уже выстроились в затылок и приготовились изобразить фашистское приветствие в ее адрес и в адрес дуче, чьим портретом была украшена стена. Что ж, по крайней мере, маэстра Джузеппина честно учила мальчиков грамоте.

А девочкам и без грамоты было чем заняться – стряпней, например, или прополкой в огороде. Девочки нянчили младших братьев и сестер, прибирали, мыли посуду. Прибавьте к этим обязанностям рукоделие – ткачество, штопку и латание дыр. И приданое нужно шить – постельное белье, скатерти, сорочки, чтоб надолго хватило. Девочка бралась за приданое лет в девять-десять. Тогда же ее привлекали к общему для всей деревни делу – разведению шелкопряда. Весь июль месяц, пока шелковичный червь набирает массу и в несколько приемов окукливается, за ним, за червем, круглосуточно нужен пригляд.

Однако все перечисленные умения ни в грош не ставились, если не подкреплялись духовным воспитанием, ибо важнее прочего для девочки вырасти доброй католичкой, из которой получится смирная жена и добродетельная мать. Стелла с Четтиной начали учить катехизис сразу после Пасхи 1928 года, когда Стелле было восемь (она малость припозднилась), а Четтине – шесть (она чуточку не доросла).

Детей собирали по воскресеньям в ризнице. Учила их синьора Джованнина, владелица персикового сада, женщина, считавшая себя ответственной за детские бессмертные души, а потому неустанно вколачивавшая в сказанные души страх перед Господом.

Катехизис давался Стелле с легкостью. Молитвы и стихи из Библии она запоминала так же быстро, как и простые крестьянские песни. Четтине приходилось труднее, ее уделом стала бесконечная зубрежка. Если Стелла пыталась подсказывать сестре, синьора Джованнина кричала на Четтину, вгоняя бедняжку в ступор и заставляя забыть даже то, что успело задержаться у нее в головенке. Стелла очень переживала. Она жалела Четтину, а помочь не могла, ибо помощь означала для сестры дополнительные страдания.

Материнское наставление – заботься, мол, о Четтине, она маленькая, она слабенькая, она глупышка, не то что ты – глубоко запало Стелле в душу. Теперь, когда девочки подросли, все еще не было понятно, действительно ли Четтина уродилась туповатой или просто никак не угонится за старшей сестрой – пыхтит, старается, а толку чуть.

У обеих девочек уже формировались характеры – ведь с душой происходит то же самое, что с телом, которое к определенному времени утрачивает младенческую пухлость, приобретая свой особый, неповторимый силуэт. Стелла отлично понимала, что́ болтают в Иеволи о ней, а что́ – о младшей сестре. Четтина, по мнению деревенских кумушек, была хорошей девочкой – послушной и работящей, жаль только, чересчур доверчивой. О Стелле отзывались с совершенно другими интонациями, и качества называли не антонимичные Четтининым, а брали их будто с другой параллели. Стелла заслужила эпитеты «красивая», «умная» и «палец в рот не клади». Кроме того, ее считали расчетливой, упрямой и норовистой. «Не упомним в Иеволи девчонок с этаким-то норовом», – божились старухи. Это очень льстило Стелле. Говорят, она упрямая – она только рада. Здорово быть упрямой, стержень иметь. Неспроста ведь она выжила после двух таких серьезных происшествий, дважды смерть обдурила. Стелла гордилась своей стойкостью и воображала себя сильнее всех, выносливее всех, тверже всех.