На другой день по сговору должны были собраться на завтрак к часу, но к столу заявились лишь Жиро с Мари и Соловьев. Андрей на вопрос женщины относительно Тащилина буркнул что-то о плохом самочувствии, Жиро пожал плечами: до Леже не достучался, это ему показалось странным. «Хм, и Люси капризничает, отговорилась завтракать», — благовестила Мари. Пошли прогуляться, Соловьев чувствовал себя зажато, но Мари просунула под его локоть руку, тараторила, и мужчина разгладился.
Собственно без того запланированной экскурсии в знаменитый ботанический сад не получилось бы, народу наехало слишком. Мари потянула смотреть пелоту, пращура сквоша, но сытый желудок умерил впечатление. По мосту Сент-Эспри топали через Адур, сонм суденышек занимал акваторию и берега. Площадь Республики кишела, облики у людей были боевые, основательную суету вносили местные, торговавшие с рук не только аксессуарами фестиваля — белые рубашки, красные шарфики (их звали пояски), газеты — но и самыми невообразимыми вещами. Выкрики сливались в гомон. «Красавица, попробуй фирменные бриоши. Вот ветчина». Захватническая, аляповатая реклама на бульваре Д’Алсе Лоран и множество флагов скользили мимо глаз. Вернулись на левый берег, путались в узких и извилистых улочках, любовались странными сочетаниями фахверковых домов и крепости Вобана. Удачно вышли на улочки специальные, тут и там местные участники клубов в униформе примерялись к барьерам, перегораживающим перекрестки и обеспечивающим прогон быков из коралля, подле них неизменно группировались зеваки и решительно настроенные туристы. Добросердечная и настоянная атмосфера, иными словами, не способствовала отдыху, наши праздные интенсивно слонялись, угощались своеобразным сорбетом. Мари была в широкополой шляпе, время от времени прижимала поля к плечам, сознавая, должно быть, как ей это к лицу.
Не стоит сомневаться, что на променаде встретились ее знакомые — ах, как тесна Европа. Троица холеных англичан, двое мужчин и женщина, присоединились. Миссис Джексон, несимпатичная, но с глубокими серыми глазами бальзаковской поры леди поглядывала на Соловьева и, когда уселись на очередную заправку, с тщанием учила, как заедать луковый суп хлебом и чем запивать.
В седьмом часу ветер затеял сумасбродствовать, драть пространства, Мари не умея совладать со шляпой, скомкала ее и сунула в сумку, волосы вставали дыбом, что докучало ей и веселило остальных — словом, вернулись в отель. И верно, небеса засочились косым дождичком, гораздый воздух, насыщенный корпускулами тусклого, интимного света, елозил по лицам и, вообще говоря, было честь по чести.
Весь состав собрался только на вечернее гуляние, пасео. Присоединились англичане, сложился десяток. Тащилин был оживлен и, чтоб избежать вопросов о здоровье, атаковал: «Как пошатались?» Люси поначалу держалась рассеянной, молчаливой и хорошенькой, однако через час сохранила лишь последнее. Неумолчная музыка — там и сям демонстрировали искусство группки музыкантов — сливалась в не докучающий трезвон. Горели края облаков, дышалось весьма, флюиды фиксировались практически визуально.
Ночь одолела внезапно, интенсивные огни освещали гладкие и ставшие близкими лица, в глазах горели потенциалы. Плотно и разговорчиво обедали. Понятным образом англичане увлеклись русскими, и опытный Тащилин отдал на откуп Соловьева, тем более что по телевизору в заведении показывали чеченскую заварушку. Муж леди, опять же Джексон, ни к селу, ни к городу козырял Хаджи-Муратом, чем существенно понизил Андрея, ибо тот и в Толстом силен не оказался и в национальных отношениях. Выручили вызывающе синеволосые девицы безоговорочного толка перед барной стойкой, к ним грубо приставал пьяный кутила, размахивая купюрами. Девицы сперва щетинились, несомненно, набивая цену, затем принялись смело хихикать и, недолго размыслив, порочно с точки зрения механистичности события покинули засаду, увлекая бонвивана. Их места мгновенно заняли деятельницы того же формата.
Не удержался Жиро, которого с некоторых пор одолевала философия:
— «Хлеба и зрелищ» во всей красе.
Джексон мужского пола, не избегая национальной чопорности, нашел, что деньги оценивают человеческое достоинство двояко: и того, кому платят, и того, кто платит. Антуан незамедлительно развил идею:
— Основной изъян человека тот, что он не умеет оценивать, отсюда склонен считать себя ничтожеством — вот отчего выиграло протестантство, оно первым стало делать из ничтожества нечто — значит, должен иметь бога. Знания, умножившие скорбь, сделали бессмысленным все. И богом стали деньги.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу