Нина Стиббе - Человек у руля [litres]

Мистер Ломакс снова дал ему пощечину, на этот раз посильнее, и Чарли влепил ему пощечину в ответ.

– Да не ладонью бей, а кулаком, ну! – И Чарли снова влепил мистеру Ломаксу пощечину. – Ты должен вмазать мне (тут он показал на свой рот) в зубы.

Мистер Ломакс дал Чарли в зубы. Чарли пошатнулся и потрогал губу.

– Так-то лучше, – сказал он. – Давай еще.

Мистер Ломакс еще несколько раз слабо его ударил. Чарли посмотрел на часы, а потом оглядел свое отражение в зеркальном кухонном фартуке «Невис». Он растрепал волосы и привел одежду в беспорядок.

– Думаешь, сойдет? – спросил он.

Мистер Ломакс сказал что-то неслышное, и Чарли спросил:

– Достаточно я избитый с виду?

– Сгодится, – сказал мистер Ломакс.

Чарли еще несколько раз поглядел на свое отражение, театрально вздохнул и взял с сушилки металлическую лопатку. Он начал наносить себе удары по лицу и голове, снова и снова. При этом он хрюкал и орал, а потом схватил разделочную доску и стал бить себя по голове.

Мистер Ломакс отвернулся, засунул в рот кулак и заскулил. Чарли брал с сушилки разные предметы и бил себя ими, а потом бросал на пол. Наконец мистер Ломакс кинулся вперед, обхватил Чарли руками и закричал:

– Хватит!

И они вместе навалились на раковину, тяжело дыша. Мистер Ломакс осел на пол. Чарли снова погляделся в зеркальную плитку.

– Ха, так-то лучше, – прошамкал он, смеясь, и на его красивых губах запузырилась кровь.

Мистер Ломакс встал и привалился к стене.

– Иди к машине, я с тобой встречусь с той стороны.

Мистер Ломакс не сдвинулся с места.

Мы услышали машину, это была мамина машина, я узнала визг вентиляционного ремня. Чарли выглянул из окошечка.

– Окей, наш выход, индеец, – сказал он и застонал, взглянув на мистера Ломакса.

Чарли вышел через пожарный выход. Мистер Ломакс вытер лицо и шею тряпочкой и пошел за ним.

Пожарная дверь захлопнулась. Мы на цыпочках подбежали к ней, выглянули в щелку и увидели, как Чарли, хромая, идет по никому не нужному газону. Видно было плохо. Не знаю, как изменилось мамино лицо, когда она увидела, в каком он состоянии, а из-за порывистого ветра трудно было истолковать жесты. Но я разглядела, как она в ужасе закрыла лицо одной рукой, а другую запустила в сумочку.

Внезапно сестра схватила валявшийся на полу сломанный зонтик и выскочила за дверь. Я хотела побежать за ней, но дверь наподдала мне сзади, и я упала на колени. Я увидела, как мама нежно обнимает Чарли, как сестра внезапно набрасывается на него, выставив перед собой скелет зонтика. Мама завопила и ловким движением вывела Чарли из-под огня, но сестра прыгнула ему на спину. Мама схватила сестру и оттащила назад, но та с размаху лягнулась и угодила ему в висок. Чарли ухромал в темноту, точно раненое животное.

Мама хотела кинуться за ним, но сестра вцепилась в нее. Они рыдали, словно персонажи полицейской драмы, и их волосы переплетались на ветру.

– Нам нужно выбираться отсюда, – сказала я, но ветер унес мои слова, и никто меня не услышал. – Нам нужно выбираться отсюда, – попробовала я снова, но они так и продолжали стоять. – Садитесь в машину, нам нужно домой! – завопила я и, должно быть, произвела на них впечатление, потому что мы все сели в машину и мама завела мотор.

Крошка Джек безмятежно спал на заднем сиденье, мне пришлось его подвинуть.

– Ты вести-то сможешь? – спросила я маму.

– Да, – сказала она.

Утерла лицо рукавом и осторожно повезла нас домой.

Дома Джек рано ушел спать, прихватив чашку с горячим шоколадом, а сестра дважды спросила маму, не позвонить ли нам доктору Кауфману. И через некоторое время сама позвонила доктору Кауфману. Он пришел, проговорил с мамой семнадцать минут и удалился. Уходя, он сказал нам с сестрой:

– Очень тяжело, когда люди ведут себя недостойно, в особенности люди, которым мы доверяем. Будьте с ней очень добры.

И мы пообещали быть с ней очень добры.

Но на самом деле я не была очень добра. Я сердилась на маму, презирала ее, считала ее полной идиоткой. Поэтому я просто не замечала ее, брала деньги из ее кошелька во фруктовой вазе и бродила по улице, поедая конфеты, а если шел дождь, играла гаммы, чтобы приглушить все прочие звуки. Но через пару дней я почувствовала себя виноватой, раскаялась в своем поведении и снова стала нормальной.

Я пошла в мамину гостиную и плюхнулась на диван. Она сидела на полу, читая бумаги, губы у нее были белые, как у призрака, и сухие, она выглядела так, словно перележала в горячей ванне или умерла.