Нина Стиббе - Человек у руля [litres]

Другими словами, мы кое-что узнали о Лондоне (такси = чаевые), о культуре и искусстве (Коллекция Уоллеса = художественная галерея) и немного о жизни в целом (суп «Хайнц» = безопасность).

Однажды, когда мы собирались сесть в поезд на вокзале Лестера, нас остановил излишне любопытный скучающий полицейский и, чтобы поскорее избавиться от него, мы соврали ему что-то безобидное. Как оказалось, зря, хотя если бы мы сказали правду, было бы еще хуже. Лучше всего было бы соврать по-крупному – например, сказать, что мы встречаем кого-то, – или вообще не попадаться. Мы сказали ему, что едем в Лондон на встречу с отцом, что было наполовину неправдой. На случай обыска сестра спрятала деньги на таблетки и зоопарк в носке.

Полицейскому не понравился наш настрой. Не то чтобы мы грубо разговаривали, но сестра сказала ему не беспокоиться на наш счет, и он тут же забеспокоился (так оно всегда и бывает) и попросил нас пройти с ним в привокзальное отделение, где он заставил нас ответить на целую кучу вопросов: кто мы, какова цель нашей поездки, сколько нам лет, что мы собираемся делать. Полицейский поискал наш номер в телефонном справочнике, но он там не был указан, потому что мама – женщина, и тогда он подумал, что мы его обманули, назвавшись чужими именами. Потом он понял, что мы представились детьми Эдварда Вогела из «Х. Вогел и Компания», достал наш телефонный номер другим способом, через Чарлз-стрит, и позвонил нам домой. Мы слышали его реплики из разговора с мамой.

– Я тут с двумя несовершеннолетними, которые собираются ехать в Лондон на поезде. Вы в курсе этой поездки, мадам?

– Понятно. И это с вашего согласия, мадам?

Разговор тянулся и тянулся, а часы тикали, время шло, и я поняла, что уже прибыл наш поезд. Я показала на часы на стене отделения, а потом на дверь, но полисмен закрыл дверь ногой.

Он хмурился, слушая нашу маму.

– Но вот это любопытно, мадам. Старшая девочка сказала, что в Лондоне на вокзале Сент-Панкрас они встречаются с отцом.

Я похлопала его по руке. Он отвернулся и сказал: «Понятно, мадам».

На поезд мы опоздали. Я услышала, как он отъезжает, и расплакалась.

Полицейский обратился к нам:

– Мама хочет вам что-то сказать.

Сестра взяла трубку.

– Да. Мы опоздали на поезд, – сообщила она, – хорошо, ладно, ну что, нам ехать домой?

Мы сели на следующий поезд, но зоопарк пришлось отменить.

Большие надежды, что я возлагала на таблетки, в конце концов развеялись, и мне пришлось согласиться с сестрой, что все таблетки в мире не помешают маме грустить и писать пьесу. Честно говоря, казалось, что чем больше таблеток мы привозим, тем больше актов в пьесе становится.

Значит, настало время для следующего человека у руля из Списка. Мы были расположены к очень милому мужчине по имени Фил Олифант, который жил в деревне и любил лошадей, – возможно, я уже упоминала его имя. Сестра случайно встретила его, когда искала себе нового пони, Фил Олифант оказался и симпатичным, и красивым, и любителем лошадей – даже кованые ворота возле его дома украшал узор в виде головы лошади. В общем, идеальная комбинация.

Но мы медлили и не предпринимали никаких действий, потому что: a) он был слишком хорош, чтобы портить ему жизнь; b) его звали Фил; c) мама не была готова к встрече с новым мужчиной, стояла весна, самое тяжелое для нее время года, если не считать зимы, в этот период она даже из дому не желала выходить, что уж говорить о сексе с любителем лошадей.

От нечего делать мы занялись пьесой: слушали новые сцены, заново слушали старые сцены, слушали отредактированные сцены и разыгрывали их. Мы даже написали несколько стихотворений, чтобы разбросать их посреди драматического текста. В одном из моих стихотворений рассказывалась подлинная история потерянной морской свинки, которая скрылась в крысиной норе и так и не вернулась, хотя мы приманивали ее петрушкой. Это было ужасно, ужасно, ужасно. Три раза ужасно.

Мама знала, как плохо мне тогда было, потому что обычно я вела себя героически – отряхивалась и шла вперед, но из-за той морской свинки я страшно переживала, винила себя. Мама тогда сказала, что самое трудное – это пережить плохое, в котором мы сами виноваты. Уж она-то знала, ведь большинство плохого в ее жизни произошло по ее вине.

Мама сказала, что если я напишу о той истории стихотворение, мне, возможно, станет легче. Но легче мне не стало, потому что я принялась представлять, что же произошло там, в крысиной норе, а раньше, до стихотворения, я просто грустила из-за потери морской свинки и винила себя в ее бегстве. Вот так я увидела, на сколь мощное воздействие способна поэзия. В отрицательном смысле. И полагаю, если уж по справедливости, то и в положительном тоже.