Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

– Кому сунуть-то, ему или себе?

– Ну это как дотянешься…

Все смеялись, пили, кто-то песню затянул, Дема и не заметил, как уснул, привалившись к большому гранитному валуну.

Дома пусто было, только печка теплилась, пахло свежим хлебом, кашей и перегаром. В тишине послышался ему вдруг тихий дальний звук навроде стона, он осмотрелся, даже в подпечек заглянул – там спал кот Брун, отличавшийся мерзким нравом и особой нелюбовью к Деме. Впрочем, его никогда кошки не любили – шипели, убегали, близко не подходили.

Дема взял миску, наложил каши, сел есть, наслаждаясь одиночеством, так-то одному побыть разве что в лесу можно было, да грибы еще не пошли, а охотиться он не умел. Брун вылез из подпечка, потянулся, глянул недобро, коротко мявкнул и поднял голову, принюхиваясь. Дема проследил за его взглядом и каша в горле встала комом – на беленом боку печи краснел на высоте роста густой кровавый отпечаток с ладонь размером, с прилипшими двумя длинными волосками, один был каштановый, один седой.

– Мама! Мама!

Дема заметался по избе – на полатях только одеяла сбитые, под лавками, в сенях – никого. На крыльцо выскочил, толкнул дверь в подклет – та на локоть открылась и уперлась в мягкое, тяжелое, дальше было не сдвинуть. Дема протиснулся в щель, ноги подогнулись, он упал на колени рядом с матерью. Она лежала на спине, белое лицо ее казалось совсем юным, вымытым страданием. Дема попытался поднять ей голову – пальцы провалились в мягкое, липкое, осколки кости ходили под волосами. Мать застонала.

– Оставь, Демушка, – сказала она тихо. – Не двигай меня, все уж. Посиди со мной, сына…

– Где он? – спросил Дема сквозь зубы. – Я его…

– Не надо, – прошептала мать с трудом. – Такой уж он есть. Такая природа его, сам знаешь как со своей природой совладать непросто. Он не со зла…

– А что же тогда – зло? Что, если не это?

Он принес ковшик из ведра в сенях, руки тряслись, вода плескалась. Напоил маму, взял за руку и сидел так, пока солнце не переползло приоткрытый проем во двор. Тень от кадушки сдвинулась, накрыла мамино лицо. Она заерзала, застонала сквозь стиснутые зубы.

– Больно становится, больно. Как кочерги горячие ко всему телу прислонили… Демушка, помоги мне… Забери и муку эту, и любовь мою к тебе несказанную… Выпей…

Дема, шатаясь, поднялся, затворил подклет, лег рядом с мамой на холодный земляной пол. Обнял ее, как в детстве, руки к рукам, голова к голове, и как тогда, как всегда, почувствовал биение ее жизни – теплое, влажное, устремленное к нему. Он потянул с усилием – забрать в себя оставшееся тепло, себя не помня, растворяясь в нем, как в горячем соленом море. Минута – или вечность – и рядом лежало высохшее мертвое тело, будто вырезанное из дерева, черты ссохлись до неузнаваемости, только волосы остались теми же, темно-золотистыми, шелковыми, нетронутыми смертью. Дема был как пьяный – мокрый до нитки, тело казалось раздутым, пульсировало жаром, в голове было темно. Темнота накатила, подмяла его и он уснул рядом с тем, что осталось от матери. Во сне виделось ему, как по ночной реке плывет мертвячка, раздутая, серая. У нее огромный живот, он шевелится, плоть рвется с хлопком и оттуда вырывается фонтан крови, бьет в небо, луна становится багровой, вся вода в реке превращается в кровь, густеет и в ней начинают шевелиться черви…

Отца он нашел на картофельном наделе, тот сидел, качаясь, смотрел в огонь костра. Увидев Дему, подвинул к себе поближе рукоять топора.

– Что, – сказал, – вдовею теперь? Век бы глаза мои ее не видели, суку…

И осклабился невесело, но с издевкой.

В Деме горячая сила томилась, давила на голову, глаза распирала. Выпустить ее – и весь мир поднять мог бы, удержать на кончиках пальцев. Топор он у отца выхватил легко, как рогатку у пацаненка, отбросил, глянул в лицо ненавистное.

– Не увидят, – сказал и пальцами легонько глаз коснулся. Плеснуло горячим, Василий заорал нечеловеческим голосом. Глаза его почернели, скукожились, провалились в череп сушеными ягодами, черные провалы уставились на Дему. Тот с отвращением стряхнул воду с пальцев.

– Где… что… сыночек, что случилось-то? – спрашивал отец, шаря руками в темноте перед собой. Лицо у него сделалось растерянное, детское совсем, жалкое, губы затряслись. Он поднял руки, пальцы провалились в глазницы и он, замычав от ужаса, бросился бежать, наступил в костер, отскочил, упал. Замер, скуля, обняв плечи, суча обожжеными пятками по сырой земле.

– Мать сказала, что ты – не зло, – сказал Дема негромко, подходя к нему. – Что ты не властен над своей природой. Ну а я теперь буду жить по своей… Но тебя пожалею сейчас, как ты маму жалел всю жизнь…