Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Я в жизни не видел, чтобы кто-то курил так же жадно и самоотверженно, как куришь ты, – мягко произносит он.

– Уж кто бы говорил. – Я щелкаю зажигалкой. – Я начала курить из-за тебя .

– А я начал курить из-за Джона Леннона. – Кайт вздыхает и берет сигарету из моей пачки. – Рок-н-ролл – никудышная нянька, малыш.

Я смотрю на него, и внезапно мне в голову приходит мысль, которую я не могу удержать в себе. Потому что иначе меня разорвет. Я должна сказать Джону.

Я беру его за руку и тащу к вольеру с волками – что-то шепчу, заикаясь и захлебываясь словами, – туда, где Уитнэйл произнес свою эпохальную речь и где я сейчас произнесу мою. Джон поправляет запонки и говорит:

– Ну?

– Я все продумала, и рассчитала, и пришла к выводу, что нам надо поцеловаться , – решительно говорю я. – Нам надо поцеловаться, причем прямо сейчас. Это очень неправильно, что мы с тобой до сих пор не целовались. Надо это исправить. Нам нужно поцеловаться, чтобы уже окончательно все понять. Сколько можно жевать сопли? Давай целоваться. НАМ ДАВНО НАДО БЫЛО ПОЦЕЛОВАТЬСЯ!

Это последнее, что я могу вспомнить более-менее четко, проснувшись наутро: как я говорила Джону о поцелуях перед вольером с волками в Лондонском зоопарке.

А что было потом? Что потом? Я не знаю. Дальше все тонет в залитом джином тумане – клетки мозга, удержавшие тревожные воспоминания, уничтожены алкоголем. Неплохая система защиты на самом деле.

Я открываю глаза.

Я лежу на кровати в гостиничном номере Кайта – на покрывале, полностью одетая. Джон еще спит, лежа в ванне, тоже полностью одетый. Я смутно припоминаю, как он говорил: «Теперь моя очередь спать в ванне, Герцогиня». Значит, мы все еще разговариваем? Он на меня не обиделся, и ничего страшного я не сделала – хотя как раз таки сделала. Я заговорила о поцелуях. Ох, Джоанна… Никогда не говори о поцелуях. Никогда в жизни. Прежде чем что-то делать, включи голову и подумай .

Чем я сейчас и займусь. Вернусь домой и буду думать.

Я собираю рюкзак – сгребаю все пепельницы со стола, как меня научил Кайт, – и пишу ему записку: «Мне пора домой. СПАСИБО. Извини, если что. Пепельницы я, конечно, взяла. Хххх».

Выхожу из отеля – где я вообще? Кажется, в Сохо. Я еще пьяная? Да. Я решаю пройтись до вокзала пешком, чтобы чуть-чуть протрезветь. Я разговариваю с собой, как с растерянным ребенком. Или как будто с Люпеном, когда ему страшно. Чего мне хочется по-настоящему ? Кем мне действительно хочется быть?

Я вспоминаю, как мне представлялась взрослая жизнь: блистательный Лондон, бесконечные вечеринки, и я вхожу в комнату, и меня встречают бурными аплодисментами, и все восторгаются моей новой статьей, все восхищаются тем, что я делаю и что пишу. Мне кричат «Браво!» и угощают меня шампанским, как угощали бы Оскара Уайльда на премьере его очередной дерзкой пьесы.

А что происходит на самом деле? Выходит новый номер «D&ME», и мне в лицо плещут пивом, потому что я назвала кого-то из музыкантов «тупорылым никчемным мудлом».

Многие меня не любят. Но ведь они же должны понимать, что это все наносное, что внутри я хорошая, добрая и благородная. Что я люблю этот мир! Они должны чувствовать , что скрывается за моими откровенно грубыми словами. Что под маской прожженной стервы прячется хрупкая, ранимая девочка, которая все еще мечтает о таксе и плачет из-за Нельсона Манделы.

В киоске на Юстонском вокзале я покупаю свежий номер «D&ME». Хочу провести эксперимент. Я притворюсь Джоном Кайтом – представлю, как он просыпается в недоумении, почему Герцогиня, его добрый друг и приятель, вчера вечером грязно его домогалась, и, наверное, решает, что у нее малость поехала крыша, – я прочитаю все свои обзоры за эту неделю, как их читал бы Джон Кайт, и попытаюсь понять, с точки зрения Кайта, хороший я человек или нет. Я испытаю свое журналистское «я» и попытаюсь понять, сколько в нем, собственно, от меня . Вообще я это или не я.

В электричке мне достается козырное место – целый столик для меня одной! Охренеть! Я сижу, пью шоколадный молочный коктейль из «Макдоналдса» – лучшее средство, чтобы экстренно снять похмелье, – и листаю журнал трясущимися руками. Мгновение паники. Большая статья Тони Рича. Не думай о Риче! Не думай о Риче! Пролистываю, не глядя, но потом все-таки возвращаюсь к статье и читаю. Делаю то же, что и всегда: ищу, есть ли там что-нибудь обо мне , пусть даже косвенно, даже вскользь.

Но ничего нет – ни о любви, ни о сексе, ни о женщинах в каком бы то ни было проявлении. Уже ясно, что сколько бы я ни сосала член этого человека, он не собирается меня увековечить. Джон прав. В этом журнале я увижу себя только в собственных статьях и обзорах, и как раз на следующей странице идет моя основная статья в том номере. По объему она даже больше, чем статья Рича, отмечаю я не без злорадства.