Светлана Нина - История в зеленых листьях

– Мира!

– Я тебя не простила! – закричала Мира. – Да даже если бы и простила, всё равно! Что сделано – не воротишь. Можно сколько угодно казниться, но ущерб нанесён.

Без слов больше Мира вскочила на лестницу и через несколько ступенек взлетела наверх. Дрожа, она со всей силы захлопнула дверь, слыша, как Тим начал подниматься и недоумённо увещевать её. Эта его растерянность вперемешку с навязчивостью всегда раздражала Миру.

«Я всех вас ненавижу! Вы пьёте мою кровь», – проносилось в её голове, пока она сметала свои вещи с полок. Впопыхах Мира схватила рюкзак и бросилась к балкону. Перелезла, спрыгнула и, выбивая кедами пыль, бросилась бежать сперва по участку, затем, перемахнув через забор, к реке. Её не покидал страх, что кто-то из мужчин окликнет или догонит её. Но волнами били лишь звуки тишины и редкие перекаты птичьего голоса. Мира взобралась на мостик через низенькую речушку, ловко перебирая ничем не стеснёнными ногами в свободной юбке. Сучья вездесущих деревьев царапали открытую лету кожу. Солнце разорванной тенью от верхних ветвей ласкало лицо. Впереди во всём своём золотом великолепии восставало поле безбрежной пшеницы. Мира остановилась, в восхищении впитывая цвета, воспетые Венециановым.

Не быть ей ни вместе с Варей, ни рядом с Тимофеем. Невозможность существования с каждым из них опутывала голову горьковатым ореолом. Тим и Варя… редчайшие люди, наполненные благоволением, подкупающие… Они будто лопались от экзистенциального, от энергии, дарованной им невесть какими путями. От благодати, пожалованной им Вселенной. И тащили Миру за собой, вверх вовлечённостью в другого, особой степенью познания. Интуицией – высшим уровнем, который ощущается, но не подлежит разбору.

Вспышка вдохновения, следующая за столкновением с чьей-то особостью. И редчайшее успокоение, настигающее путём долгих выжимок и отсева, да примыканием к тихой гавани, где бежевые стены и золотистый свет. Насытиться там музыкой наполненных кофеином вен. И невесомым оргазмом, неописуемостью человеческих мгновений.

Всё, что двигало Мирой, – одержимость собой, потребность реализовать постукивающее дыхание. Не существует жертвенной любви, это оксюморон. Всё, что мы делаем, делаем для себя – для успокоения своей совести или потакания слабости (если речь о молчании). Более эгоистичные в итоге более правы. Боль – попадание в ловушку чувств и собственных ожиданий. А искусители и дальше сверкают своими лживыми зубами. Так редко в дар преподносится полная преданность на каждом этапе пути, без огрех и непомерной цены, что тотальное одиночество уже не кажется вопиющей идеей. А если и преподносится, скоро становится ненужной.

Никогда не получать желаемого… Так и выходит, что прошлое и будущее равны в своей эфемерности.

Наполовину Мира жить не умела, как и закрывать глаза на произошедшее. Если постоянно отказываться от чего-то, утягивать пояс, ждать, рано или поздно уже ненужным окажется счастье.

Всё, что было у Мирославы, – это её безграничное сознание, охватывающее нечто более весомое, чем плоскость почвы. Бесценный дар Вселенной. И как этого хватало… Время отметало мишуру прочь, расчищая сознание, предварительно ошкрябав его обнажённым клинком реальности. Преступны казались теперь россказни о чужих судьбах, безоблачных и безмятежных, поданные с нарочитым упрощением непознаваемости мотивов, реакций и пережитого… Сказки, скачущие по верхам и раскрывающие лишь скелет фактов, но никак не глубинные гейзеры внутренних противоречий.

Лопающаяся любовь с едкой примесью отторжения. Захватывающая и заливающая иллюзия полноты.

Мира с трудом разодрала глаза. Пахло спёртым воздухом. Между этими хлопающими дверьми, балконами и побегами распят был целый вечер, распластанный на бесконечно болезненную эру.

Почему так пересохло горло? В каком-то дурмане совершённого, которое не хочется вспоминать, но которое отдаётся щенячьей радостью в подреберье, она приподнялась на локтях.

Арсений остановившимся взглядом взирал на потолок. В голове его, должно быть, те же туман и вакханалия пережитого. Всё сдвинулось, померкло… Обросло серой тусклостью.

Утонуть в безбрежном поле было бы её концом в какой-нибудь светлой книге. Но не в изматывающей жизни, не терпящей статичности, как только её захочется. Она вернулась ещё до наступления сумерек. Просто потому, что дом сулил бурю, а буря покоряла её статичность.