Светлана Нина - История в зеленых листьях

Мира замолкла. Молодость… мчаться по выдраенным комнатам в продуваемость окон, навстречу статичной воде апреля и голубеющему небу с последом северного сияния. Мчаться не куда-то, а под сумерки набухающих почек, в наслаждение, закреплённое симфоник-металлом. Осязаемый экстаз процесса жизнедеятельности. Благодарность за каждую молекулу воздуха. Ты есть, и это само по себе благоденствие. Нет ничего лучше и бесконечнее этого ощущения. Остальное – его производные, не имеющие большого значения. Подольше бы растянуть это золотое осязание восхищения жизнью…

Варя задумалась, припоминая, как тяжело порой ей было соответствовать завышенным ожиданиям Миры. Её утомляло, что Мира, как маятник, бросается от одного полюса к другому.

– Мы слишком похожи – помешанные на себе замкнутые меланхолики, пережившие болезненный путь вхождения во взрослую жизнь. Циничные матери смягчили удар, но не ликвидировали его полностью.

– Не люблю, когда меланхоликов изображают как Ослика Иа. – Мира поморщилась. – Меланхолики видят мир во всей его трагичности, до дна. Подлинным, а не исковерканным дешёвым позитивом. Те, кто, если хочешь, видит лучше в силу каких-то внутренних причин.

– Каждый несчастен по-своему, но лишь слабак винит в этом прочих.

– А сильный что делает?

– А сильный борется… Уже сам не рад, что ввязался. Вот дилемма – плясать под чужую дудку, зато под крылышком, удалённый от треволнений… Или обрести самоуважение, но непрерывно пахать… Или завести семью, которая тебя якобы спасёт и накормит. Поработив.

– В каждой семье люди обманывают друг друга и скрывают, насколько разобщены и насколько видят друг в друге шаблоны, необходимые для блага семьи, а не реальных людей. Молчу уже про доминирование одних и безвыходность положения других. Забота будет, да. Починенный кран после избиения.

– Ну это ты такая маргиналка… – Изгиб Вариных губ тронулся тончайшей нежностью.

– Родители своими человеконенавистническими высказываниями поспособствовали. Хотя их влияние меркнет по сравнению со столкновением с действительностью, выворачивающей жизнь под пугающим углом бюрократии и капитализма.

– Тут дело не в семьях, а в степени развитости и независимости отдельного человека.

– Мне кажется, что те, кто делает вид, будто счастлив, просто не признают того, что так же окутаны. И вот опять я скатываюсь в нытьё, – засмеялась Мира. – А ты способствуешь.

– Я лишь констатирую реальность.

– Пессимисты так и говорят… Но есть ли они?

– Кто?

– Счастливые?

– Вспышками – есть. В целом – чёрт знает. Не признаются только.

– Может, где-нибудь в тропиках на собственной фазенде, где солнце светит каждый день, и отыщешь счастливого.

– Если он начнёт задумываться о происходящем, сомневаюсь. У каждого же что-то да болит. Только выходишь из детства – и обрушивается на тебя. Видишь нищих на замызганных тротуарах.

– А мне не нравилось быть ребёнком. Все мной командовали. Если небольшие трудности – цена за независимость, я готова. Когда я только встретила тебя, я думала, что ты слишком пессимистична. Теперь я полностью согласна с тобой.

– А стоило только немного пожить рядом, – рассмеялась Варя.

– Или в той же среде.

Обе замолчали. Затем Мира спросила:

– Я тебе хочу задать вопрос, который так любил Достоевский и который всегда так веселил меня: ты в бога вообще веришь? Он расписывал этим целые главы, но так ни в чём ни меня, ни, должно быть, себя не убедил.

– Самое страшное в этом вопросе – то, что спустя столько тысячелетий цивилизаций мы до сих пор бессильны перед фундаментальными вопросами бытия. Как будто мы топчемся по кругу, улучшая лишь водопровод и стоматологическое обслуживание. Ты и я можем верить, во что нам нравится. Но это вовсе не означает правдивость наших взглядов.

Образ Арсения как насмерть влюблённого в другую возродил в Мире былое увлечение чужими историями. Увлечение тех времён, когда она была свободна как чайка и с интересом ожидала будущего. Страдание затопилось здравым смыслом, отошло вглубь и засело там, как недолеченная инфекция.

Рядом с ним Миру охватывало пленительно-безысходное чувство нахождения с мужчиной, с которым никогда не перейдёт определённая грань. «Мне нравится, что вы больны не мной». Люди обоих полов ей приносили не только опыт, идеи и физическое полнокровие, но и констатацию факта, насколько они неверны и озабочены лишь собой, насколько разнятся понятия дружбы у них как о беззаботном и необременяющем способе досуга и у неё как о куске личности, который она щедро расплёскивала на тех, кто отвечал взаимностью.