Светлана Нина - История в зеленых листьях

Эти продолжительные пологие глаза цвета неба. Частица неё самой, заколдованным образом вклинившаяся в её судьбу… Поразительный архетип понимающего мужчины, призванного не размозжить, а помочь – редкостная роскошь на протяжении истории монотеизма. Безумное, не внушающее доверия допущение.

Она тронула его за плечо и обхватила длинной ладонью руку выше локтя. Упругую, твёрдую часть молодости. Тим рассмеялся. Как мучительно было не видеть в ответ надежды! Только безоблачный отсвет юности и желания жить.

Они подошли к тени от огромной берёзы, за которой притаился родительский дом.

– Они, наверное, уже поужинали.

Недостижимый… и потому втройне желанный. Но лет ей уже не так мало, чтобы очаровываться идеализмом. Хотелось больше, чем когда-либо. Прошлые расширили понимание, что мужчина может дать что-то кроме неуверенности в себе и бесконечного ожидания. Сердце словно пухло в груди, захватывая всё окружающее, как полезная опухоль, одаривающая организм окситоцином. Когда-то хотелось самостоятельности, материализма. Ходить с девочками в кафе, смеяться, а вечером желанно оставаться одной в квартире, обставленной с аскетизмом и скандинавским пренебрежением к барахлу. Пожить в реальности пожила, а оказалось, что тяжело это, и времени отнимает бешено. Не оставляет неосязаемого, но безмерно необходимого времени для вознесения души на уровни оторванности от повседневности, для прикосновения к сокровищницам человечества. Всё, что они имели, когда-то было лишь идеей или вовсе не существовало и уплыло, не обретя огранку материального.

– Да-да, – прошептала Мира и потянулась к нему в дурмане нереальности.

Она испытала жалостливую грусть, что эти нежные и крепкие руки достанутся какой-нибудь несмышлёной девице… И они станут приезжать на выходные. Не легче ли присвоить его, хоть это и кажется нереальным? И тогда с ней он будет откровенничать и веселиться под гнётом сумерек.

Он с благодарностью обнял её в ответ. Его сердце не стучало учащённо, как у тех мальчиков, с которыми она бывала наедине в комнатах с потушенным светом, когда они доводили начатое до конечной точки. Парадоксально, но близость с ними нравилась больше их самих. Безответные чувства – самая пленительная область искусства. Причём добиться результата вторично по сравнению с самим процессом.

Он обнял её по-братски. А она добралась до его губ. На мгновение причудилось, что всё состоялось.

Тим отпрыгнул, с силой разорвав объятия. Ошарашенная, она стояла под подёрнутой холодком дыма луной.

– Не говори ничего, – отчеканила она.

– Я…

– Не говори! Я всё поняла!

– Но я ничего не понял!

Мира со страхом заглядывала внутрь себя. Привыкшая делать это, чтобы облегчить собственную жизнь, теперь она ужаснулась смятенности своих ориентиров.

Уже со второй встречи у них начались бешеные отношения. Они по-дружески дрались и оскорбляли друг друга. Тимофей, любитель красоты и процветания, не опасный, а даже трогательно-беззащитный, располагал к себе с первого предложения, озвученного мягким благозвучным голосом. Колкий и лукавый Тим, раздражающий своей громкостью. Мира развязно разговаривала с ним, не применяя тех фильтров и масок, которые обычно используют люди в разговорах с посторонними или даже своими.

Дело было не в статусе, не в физиологии, а в неутолимом чувстве собственничества и невозможности помыслить, что он может расточать себя кому-то другому, пока она не у дел. Может, Мира слишком мало знала мужчин и даже в близких предпочитала видеть не их самих с их пороками, а отражение себя и созданного в отрочестве психотипа. Несмотря на всё свободоволие, Мира так и не смогла изгнать из глубин подсознания тошнотворный образ мужчины – избавителя и защитника. Будучи воспитанной умными женщинами, она понимала опасность играть с хозяевами планеты и поэтому предпочитала абстрагироваться от них.

А потом возник тот вечер, когда она вернулась домой ночью… И всё это закончилось в той мелкой речушке. Что привело её прямиком в пушистые кудряшки Вари и очередную ослеплённость чужой душой.

Они смеялись, сидя на полу по-турецки и потягивая мятный чай из невесомо-фарфоровых чашек. Закат хлестал в лишённые удушающего влияния штор окна, расплавляя их золотой пылью от бежевых, почти атласных облаков. И всё было покрыто каким-то шёлковым туманом эфемерного полустёртого романа, преломлено ровно до того, чтобы стать чуть размытым. Слова Миры опережали её мысли, она в нетерпении передавала Варе драгоценности, которые впитал её мозг, – то, что перечитала, передумала, пережила, как будто опасаясь, что, не найдя выхода, сокровища сознания пожухнут и иссякнут.