Ицхокас Мерас - Сара

Женщина эта была она, а мужчина — солдат, которого привела вчера вечером, но кровать была не здесь, она была далеко, в глубине зеркала, и те двое на кровати, тоже далекие, — совсем не она и не солдат…

— Эй, ты! — крикнула она, глядя, как женщина в глубине зеркала вместе с ней открывает рот, шевелит губами, как дрожат ее длинные ресницы.

Она взмахнула рукой, согнула пальцы.

И женщина подняла руку, показав ногти.

Она встряхнула головой.

И та откинула голову, и длинные каштановые волосы поднялись волной, взметнулись, потекли по обнаженным плечам. Словно кукла-марионетка, которую и на палочках не держат, и за веревочки не тянут.

Странная кукла.

Она усмехнулась.

— Эй, старик! — снова крикнула она, на этот раз — кукле-солдату.

Он смотрел на нее из зеркала.

— Кто ты? Как тебя звать?

— Как звать? — переспросил солдат, глядя на мужчину в зеркале, и ответил:

— Авраам. А тебя?

— Сара! — И глаза у нее блеснули.

— Неправда, — сказал он.

— Сара.

— Врешь!

— Сара.

— Я тебя лучше никак не буду звать, — буркнул солдат.

Он сел на кровати и потянулся за одеждой.

Она смотрела в зеркало, на чужого мужчину, который вдруг оказался Авраамом: вот он не торопясь натягивает майку, надевает мятую зеленую гимнастерку, влезает в солдатские брюки, которые, видно, слишком узки и коротки ему.

Вчера-то не разглядела, что брюки малы ему, наверняка бы он показался ей смешным, если б видела.

Но он совсем не казался смешным.

Солдат ведь.

Хоть и пожилой, непригодный для фронта, но годный для прочих разных армейских дел — тушить пожары, вытаскивать людей из-под развалин, привязывать раненых к носилкам и спускать на веревках с третьего, пятого или десятого этажа, рыть окопы, если надо, а если нет такой надобности, то таскаться с тяжеленной, выбракованной всеми прошлыми войнами винтовкой тут, рядом, в городе, поселке, деревне; просто-напросто расхаживать с винтовкой за плечами, чтобы люди знали — их не только на фронте защищают; чтобы видели — охраняют повсюду их, даже здесь, у дома.

Было легче на душе, заслышав вой сирены, спускаться в бомбоубежище, захлопывать за собой массивную железную дверь, дышать прелым подвальным воздухом, ловить, задравши голову, тусклый свет, едва сочащийся из крохотного отверстия под потолком, и не чувствовать себя заживо погребенной в бетонном ящике, зная, что там, за дверью, остаются пожилые солдаты, которые несут караульную службу, и, если бомба ударит и рухнет дом, они вытащат тебя из-под развалин — живой или мертвой.

Может быть, и живой.

Они, эти пожилые солдаты, должны были оставаться еще и последними защитниками города.

Об этом, конечно, никто не думал, потому что война была далеко, очень-очень далеко.

Один фронт, — который на юге, — отошел, извиваясь ломаными линиями танков и трупов, отодвинулся, перескочил по водам в Африку.

Другой, — на севере, — отступил за горы, побросав в зловонных бункерах обезглавленные обрубки тел.

Он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат. Да и почти что не виден был на темной улочке, среди затемненных домов, потому что уже смеркалось.

Только слышала его голос, злой, осипший.

— Затемнить! — кричал он, размахивая фонариком. — Затемнить!

Никто ему не ответил, и песня лилась — ни тише, ни громче:

Так со второго дня войны пела одна популярная певица.

Тяжелая штора упала на освещенное окно, вдруг стало совсем темно, только маленькая, закрашенная синим лампочка у подъезда, под которой она стояла, вырвала из темноты приближающийся фиолетовый силуэт.

Солдат остановился, замер.

— Здравствуй, — услыхала она знакомый сиплый голос.

Так сипел Давид, когда возвращался, усталый, после трудных полетов.

Она молчала.

— Ты откуда сюда свалилась? — спросил усталый голос.

— Из больницы, — ответила она. — А ты?

— С неба… — просипел он.

— С того света, — сказала она.

— Да нет!

— Из преисподней.

— Пусть будет так, — сказал он. — Важно, что ли?

— Нет, — ответила она.

Они притихли и стояли друг перед другом молча, и она почувствовала на себе его взгляд, такой знакомый, словно ладонь, скользящая по ее распущенным волосам, лицу, груди, потом по животу и бедрам. Она прикрыла руками грудь, заметила, что верхняя пуговица не застегнута, и опустила голову; она была еще в белом заношенном халате — так и не переоделась, забыла переодеться, выбежав из больницы, а халат этот был ей узок и короток, она еще утром скинула свой, грязный, залитый кровью, и схватила первый попавшийся под руку, но халат был чужой, не ее, и нижняя пуговица не сходилась, и голые ноги вылезали — длинные, как бы идущие от самой шеи.